Евгений вернулся домой через месяц – тихий, скорбный, опустошенный, покорный, рассеянный, усталый и, как показалось жене, глуповатый. Нормальный, бытовой, кухонный разум вернулся к нему не сразу. Впрочем, иногда его губы трогала, именно трогала легкая улыбка снисходительности – ему было что вспомнить.
Как и все в этой жизни, события начались с вещей будничных и ничем не примечательных. Мы с Равилем слегка подзадержались за пивом – недалеко от Белорусского вокзала, рядом с часовым заводом, в полуподвальчике. Вы наверняка знаете это местечко. Пиво там разливает Фатима, женщина красивая, улыбчивая и, самое главное, к нам с Равилем относится с неизменным гостеприимством. Даже подарки дарит в дни рождения, естественно, когда эти дни мы отмечаем в ее подвальчике.
Сознательно говорю об этом столь подробно, поскольку все, что произошло позже, настолько выходило за рамки разумного, что мне просто необходимо как-то заземлить эти события, убедить самого себя, что я в здравом уме и твердом рассудке, что пива выпито не так уж много, бывали у нас посиделки и более обильные.
Разговор шел о мистике, но какой-то пустоватый, хотя время от времени Равиль меня предостерегал – не надо, дескать, об этом так подробно, не трогай понятия не то чтобы недоступные нам, из его слов выходило, что они нежелательные, почти запретные. Такая вот тональность проскальзывала в его словах.
– Почему? – уже в легком пивном хмелю удивлялся я.
– Слушают, – отвечал Равиль вполголоса.
– Кто?
– Они.
– Здесь?
– Они всегда рядом, любят слушать такие разговоры. Их прямо водит от хохота.
– А что еще любят?
– Они вообще любопытные ребята… Иногда до неприличия. Например, когда мужчина с женщиной… Ну, ты понимаешь… От этого зрелища их просто не оторвать.
– Надо же, – озадачился я и замолчал, поскольку Фатима принесла пиво и фисташки.
В общем, поговорили.
Мне кажется иногда, что во время таких пивных бесед мы с Равилем сделали немало открытий, проникли в те области бытия, в которые человеку пока еще вход закрыт. Ах, если бы вовремя догадаться да не полениться и записать наши прозрения, а то и запатентовать… Хотя, наверно, все-таки не стоит этим заниматься, открытия наши явно преждевременные, до них дойдет дело лет через сто, если не через тысячу, а то, что мы прорвались в эту область сегодня, дело случайное, результат гула электричек, улыбки Фатимы, прочих совершенно неуловимых обстоятельств, которые тем не менее влияют на человеческую психику, разум, интуицию, особенно, когда все это обострено светлым «Невским»…
Электричка моя отходила в двадцать пятьдесят две, на нее я и надеялся попасть. Фатиму мы покинули за полчаса до закрытия подвальчика и пришли на платформу перед самым отправлением. Равиль проводил меня до первого вагона, пожелал счастливой дороги, потряс в воздухе розовым, дымящимся на морозе кулаком, двери закрылись с мягким резиновым хлопком, и электричка тронулась. Все было прекрасно, и через двадцать минут я должен был сойти на платформе Немчиновка, где и проживал последнее время.
Снова прошу прощения за излишние, может быть, подробности, но без них я не могу продолжать, тут же начинаю сомневаться в том, что видел, что слышал и вообще во всем, что со мной произошло в эти дни.
Время было достаточно позднее, пассажиров в вагоне оказалось немного, человек десять-двенадцать, и, выбрав сидение у окна, я вжался в угол. Вагон попался тихий, не гудящий, окно не запотевало, видимо, хорошо было подогнано, что, как вы знаете, бывает нечасто. Вечерние огни делали Москву почти праздничной, и даже серые вытоптанные снега казались нарядными, словно обещали скорый праздник.
Мое внимание привлек напряженный, какой-то свистящий шепот за спиной. Осторожно оглянувшись, я увидел двух мужичков довольно затрапезного вида. Склонившись друг к дружке, почти касаясь головами, они говорили, похоже, о чем-то чрезвычайно для них важном. Вернее, говорил один, с седой клочковатой бородой, горящим взглядом и в вязаной шапочке, в которых обычно ходят студенты и чеченцы. За отворотом шапочки обычно прячутся прорези для глаз, поэтому, надвинув шапочку, чтобы прорези совпали с глазами, можно идти на любое рисковое дело, не опасаясь, что тебя потом опознают свидетели. Уже давно замечено – когда идешь на дело, эти самые свидетели подворачиваются ну просто обязательно, возникая неизвестно откуда, чуть ли не из-под земли.
Я вслушался. Увлеченный разговором мужичок не слишком старался говорить потише, да и я, видимо, не казался ему человеком, которого стоит опасаться, если он вообще меня замечал. Такая внешность у меня бывает после пива у Фатимы, я становлюсь не просто незаметным, а даже как бы и несуществующим. Неплохое, между прочим, качество, оно частенько выручает меня в такие вот ночные часы в безлюдной электричке.
– Значит, так, слушай… Бабуля эта стоит всегда на одном месте, у входа в метро Белорусская-радиальная. И продает только багульник, понял? Только багульник. И только три дня в году. Она продавала вчера, сегодня, будет продавать завтра. Подойди к ней и купи семь пучков, не меньше и не больше. И не скупись, не торгуйся… Сколько запросит, столько и заплати.
– И что мне с ними, с этими пучками?
– Принеси домой и поставь в воду. На седьмой день, запомни – не раньше и не позже, на седьмой день оборви все цветочки и дай настояться. Да, и листики оборви. Не забудь про листики, в них вся сила. Ты знаешь, как собирают багульник? В противогазах.
– Это почему же?
– На всякий случай. Чтобы не случилось чего…
– А что может случиться?
– Все, что угодно. Понял? Все, что угодно.
– И сколько нужно настаиваться?
– Сам не догадываешься?
– Неужели семь дней?
– Ну вот, начинаешь кое-что понимать. Потом отцедить. Крепость не должна быть ниже пятидесяти.
– Так это ж первак? – испугался попутчик бородатого.
– Называй как хочешь.
– А бабулю я как узнаю?
– Она тебя узнает. Мимо нее не пройдешь.
– Как же она меня узнает, если мимо тысячи людей проходят? Она меня никогда не видела, я ее никогда…
– Она видит всех, кто о ней знает. Запомни главное – не торгуйся. Деньги нужно отдавать легко, без сожаления, будто долг хорошему человеку возвращаешь.
– И что, после семи дней можно употреблять?
– Нужен еще папоротник.
– А где же его взять зимой-то?
– Под снегом.
– И что дальше?
– Высуши, разотри ладонями в пыль и высыпь в бутыль, но не забудь при этом…
Дальше я ничего не смог разобрать – диктор объявил, что следующая остановка Немчиновка. Электричка пронеслась над освещенной кольцевой дорогой, и тут же послышался визг тормозов – мне пора было выходить. Странный разговор двух попутчиков за моей спиной дослушать не удалось, да мне, в общем-то, и так все было ясно – таинственную, колдовскую науку самогоноварения я усвоил давно. За всеми застольями мои напитки выпивают первыми, и лишь когда кончается самогонка, гости, скрепя сердцем, принимаются за казенное пойло, иначе я эту продукцию назвать не могу.
На следующее утро я снова оказался в Москве, естественно, на Белорусском вокзале, и только подойдя к станции метро, вспомнил про бабулю, о которой вчера таким зловещим шепотом рассказывал мужичок с клочковатой бородой. Я оглянулся по сторонам, прошел к мосту, вернулся и увидел, все-таки увидел существо, которое безучастно смотрело на москвичей, проносящихся мимо в бесконечной своей суете. У ног бабули стояла кошелка, а в руке она держала маленький пучок чего-то растительного, пучок, ничем не напоминающий цветы – корявенькие, сухие веточки.
– Что это? – спросил я.
– Сам знаешь, – она взглянула на меня остро, усмешливо и как бы узнавая, хотя я мог твердо сказать, что никогда раньше мы с ней не виделись.
– Багульник? – уточнил я для верности, поскольку и багульника никогда раньше не видел.
– Он самый, – кивнула бабуля. – Семь букетов?
– Семь, – ответил я, хотя эти маленькие метелки можно было назвать букетами только из великодушия.
Она наклонилась к кошелке, пошарила там узловатыми своими пальцами и протянула мне семь пучков, перевязанных проволочками в красной изоляции.
– Сколько задолжал? – спросил я.
– А сколько не жалко, – почти игриво ответила бабуля. Вспомнились слова вчерашнего попутчика – не торгуйся. И почему-то показалось, подумалось, вернее, пришла уверенность, что любая купюра, которую я наугад вытащу из кармана, будет уместной. Я так и поступил – нашарил в кармане бумажку и вынул.
Оказалось, пятьсот рублей.
Бабуля взяла ее с совершенно невозмутимым видом, сунула в какую-то щель в одежде и снова повернулась к несущейся мимо толпе заспанных, недовольных жизнью москвичей. Но когда я повернулся, чтобы уйти, бабуля меня остановила.
– Не забудь про папоротник, – она вперила в меня слегка недоверчивый взгляд.
– Какой? – не понял я.
