— Не мешай, я собьюсь со счета. — Дочь почему-то вбила себе в голову, что если с младенчества не истязать себя многочасовым причесыванием, то к тридцати годам у нее будут отцовские залысины и плешь на макушке.
Турецкий прошел на кухню и выставил на стол яркую коробку с круассанами:
— Ир, давай плюшками побалуемся…
— Подлизываешься?
— Да нет, решил вот сделать вам сюрприз… а то все яйца да бутерброды…
— Так, я, значит, еще и готовить не умею?!
— Нет, я не это имел в виду, просто… Ну, могу я тоже поучаствовать, облегчить тебе жизнь, помочь, как говорится…
— Я так дешево не продаюсь, — буркнула Ирина, — и не старайся.
— А чего ты, собственно, дуешься?
— А ты не знаешь.
— Из-за Качаловой, что ли? Так ты сама меня подзуживала, да и не собирался я ее кадрить. Зачем? Я тебя люблю.
— Только не хохми. Любит он!
— Не веришь?! — Турецкий просто задохнулся от возмущения. Получилось хорошо. Натурально. Вполне на уровне приличного провинциального театра.
Ирина осторожно откусила кусочек мягкого, теплого, хрустящего, с нежным шоколадным кремом круассана и даже чуть закатила глаза от удовольствия.
— Вкусно… Только даже не пытайся меня уверить, что ты это просто так. Без всякой задней мысли. Говори, чего хочешь от меня.
— Практически ничего… так, самую малость…
— Ну?
— Позвони братцу…
— Турецкий!!!
Нинка наконец закончила с волосами. Наверняка сбилась раза два и начинала заново. Помахивая уставшей рукой, она, как большая, повиливая бедрами, продефилировала на свое место за столом и, выпив стакан сока, поднялась:
— Я в школу опаздываю.
— Круассанчик съешь, — предложил Турецкий.
— Ты что, пап, ополоумел? От них же толстеют!
— Нинка, ты как с отцом разговариваешь!
— Оставь ее, Турецкий, — вступилась за дочь Ирина и, когда девочка ушла к себе, продолжила прерванный разговор: — Так, значит, Качалова тебе безразлична?!
— Само собой.
— И ты даже не пытался ее кадрить?!
— Конечно.
— И вообще, мои родственники тебе неприятны и знать ты их не желаешь?!
— Ну, в общем, да.
— Так какого черта я должна им звонить? Что, коньяк понравился? Попросить ящичек? Или договориться с Верой о свидании от твоего имени?
— Ты что, Ириш, это по работе.
— Ах, по работе! Ну так и звони сам.
— Ир… — Турецкий осторожно погладил жену по руке: — Ну, Ир, мне неудобно… Неудобно просить Фроловского об одолжении, а тебе он не откажет. Ты же у нас дипломат…
— А ты подлиза и двуличный мерзкий тип, — парировала Ирина, но в голосе ее уже не было злости. Очевидно, правы все же физиологи: углеводы, особенно в виде сладких пирогов и булочек, особенно в больших дозах (а Ирина умяла уже почти все, что он принес), здорово успокаивают нервы и создают настроение благодушия и умиротворенности.
— Ир, ну я очень прошу… — Турецкий поцеловал жену в шею. — Я даже обязуюсь каждый день…
Раздался длинный и настойчивый звонок в дверь, который спас Турецкого, пока не придумавшего, чем бы таким соблазнить жену. Нинка с огромным ранцем выскочила в прихожую.
— Пап, мам, не тоскуйте, я учапала. — Нинка открыла дверь и, подставив щеку для поцелуя такому же шестилетнему кавалеру, свалила ему на руки свой рюкзак. Таких же, как она, первоклашек было в подъезде еще пятеро, и Турецкие не боялись отпускать ее одну: школа прямо во дворе, да и с кем-нибудь из однокашников Нинки обязательно ходили бабушки.
— Это кто такой? — осведомился Турецкий.
— Ее очередная любовь — Эмиль, хороший мальчик, между прочим. Ты бы дома почаще бывал, был бы в курсе, — снова почти завелась Ирина. Действие круассанов заканчивалось.
— Так позвонишь? — форсировал события Турецкий.
Ирина взялась за трубку и набрала номер дачи: если повезет, братца еще не увезли на работу.
— Так что ты обязуешься делать ежедневно? — переспросила она, но Турецкому опять повезло: ей ответили.
— Доброе утро, Михаила Константиновича, пожалуйста. Да. Ближайшая родственница. Турецкая Ирина Генриховна. Хорошо. Жду. Конечно. — Ожидая, пока к телефону подойдет ясновельможный троюродный братец, она испытующе всматривалась в Турецкого, а он усердно отводил глаза, лихорадочно соображая, что же ей пообещать.
— Миша? Привет. Да, все нормально. Замечательно. Спасибо, все здоровы. Нет, ничего не случилось, просто мой Александр желает использовать тебя в своих корыстных целях, но с ним как раз сегодня случился приступ скромности. Да. И меня он использует как таран. Да. Даю. — Она подала трубку мужу: — Только быстро, он опаздывает.
— Здравствуйте. Да. Маленькая просьба. Я веду дело Невзорова. Слышали? Тем лучше, не надо долго рассказывать. У этого Невзорова фээсбэшное прошлое, но ни к каким документам из этого периода мне никак не удается добраться. Может, по вашим каналам? Дело все-таки на контроле у Президента… Да. Был бы крайне обязан. Заранее благодарен. До свидания. — Он положил трубку. — Ф-фух! Обещались помочь. Поелику будя такая возможность. Большой Человек!
— Турецкий, в тебе умирает лизоблюд и жополиз!
— Молчи, женщина, я сам себе противен. Пойдем, что ли, досыпать?..
— Полдевятого. Тебе на работу не надо?
— Братец твой за меня работает.
Турецкий честно исполнил свой супружеский долг и, пока Ирина пребывала в грезах блаженства, быстренько ускакал на работу, так и не сказав, на какие жертвы он готов идти ежедневно вплоть до самой могилы. Не выполнять обещания нечестно и некрасиво, потому лучше их и не давать.
…Фроловский позвонил вечером и, практически извиняясь, сообщил, что у него тоже ничего не вышло. Людей, непосредственно контактировавших по службе с Невзоровым, в ФСБ не осталось, а без них старые документы никому ничего не скажут.
— Ну и что теперь? Ноги-ноги или постоим отдохнем? — спросил толстяк, отдышавшись.
— Лучше отдохнем, может, машину какой-нибудь добрый немец нам подарит, — ответил худой.
Стоять, однако, пришлось долго. То ли не вовремя все произошло, то ли еще по какой причине, но машин не было. Ждать надоело, и они решили двигаться дальше. Длинный зашагал своими огромными шагами, рядом засеменил, пыхтя, коротышка. Идти тоже было скучно, и к тому же рюкзаки оказались невероятно тяжелыми. Решили спеть какую-нибудь песню. К удивлению обоих, знали от начала до конца они только гимн Советского Союза. И над просторами Баварских Альп понеслось:
Союз нерушимый республик свободных
Сплотила навеки великая Русь.
Да здравствует созданный волей народов
Великий могучий Советский Союз.
…Ганс ехал на своей патрульной «БМВ». Его огромное пузо сегодня втиснулось за руль тяжелее обычного. Вчера Гансу пришлось сесть на диету. Начальство не одобряет толстых полицейских, да и жена его стала засматриваться на худых парней. И еще этот смазливый русский, который поселился у них по соседству. Стриптиз он приехал в Германии исполнять, что ли? И на Эльзу вчера пялился. Она, шлюшка, не устоит ведь. Может, сейчас, пока мужа нет дома… От этой мысли Ганса прошиб холодный пот, и он отчаянно стиснул руль машины. А навязчивые мысли все равно шевелились, как глисты, в его заплывших салом немецких мозгах. Он представил свою Эльзу в чем мать родила, представил, как она может здорово попрыгать на красавце русском, заскрипел зубами и чуть было не съехал с дороги в пропасть. «Надо быть осторожнее, черт с ними, с этими бабами, еще сковырнусь тут», — пронеслось в голове. Что же делать? Может, избить ее до полусмерти, избить и отодрать по всем правилам и без них, как он сделал полгода назад? Она потом шелковой была, кофе ему в постель приносила, на мужиков не смотрела. Прелесть, одно слово. Ну, синяки, правда, были, не без этого, а кровоподтек у нее на ягодице от пряжки его форменного ремня до сих пор не сошел, но зато как помогает, как помогает!
Ганс вдруг вспомнил, что сегодня ему нельзя заехать в кабачок по дороге, чтобы съесть там любимые булочки. Диета. А булочки — просто объедение. Свежие, мягкие, во рту тают, и с нежной хрустящей корочкой…
«Господи, — подумал он, — что за жизнь! Жена гуляет, есть хочется, пузо растет. И на работе скука страшная…» Мысли его снова вернулись к русскому соседу. Жаль, Гитлер всех этих русских сук не вырезал под корень. Не приезжали бы теперь в Германию наших баб портить. Ганс вспомнил какой-то фильм, где пленного поляка, который трахался с немкой, за это повесили. «Ух, я бы, ух, я бы…» — начал думать он, но не додумал, потому что услышал грохот, сильный удар и сразу увидел столб дыма на склоне горы. Ганс резко затормозил и вылез из машины, оставив на руле три следа — два потных следа от рук и один от живота.
Ганс подошел к обрыву и замер в удивлении. Он никогда не видел, как падают и взрываются самолеты, и не знал, что надо делать в таких случаях. К тому же самолет, вернее, то, что от него осталось, был далеко внизу. Автомобильной дороги туда явно не было, а карабкаться по скалам, да еще с его животом, нечего было и думать. Дым поднимался в тишине, Ганс долго стоял в нерешительности, забыв про рацию, как вдруг его слух привлекли доносившиеся откуда-то звуки. Звуки становились все сильнее и сильнее, и полицейский понял, что это песня, коряво исполняемая на два голоса, которые упорно орали мимо нот. Песня напоминала «Дойче, дойче, юбер аллес», и Ганс, вздохнув, снова пожалел, что он родился не на 60 лет раньше и что ездит он на консервной банке «БМВ» с каким-то непонятным знаком, а не на танке со свастикой.
