— Кого это вы тут сажаете? — спросил вошедший Приходько.
— Заходи, Сережа. Я вот предлагаю Джагу окунуть в КПЗ. А Борис Иваныч с меня саржи рисует. Давай вместе думать. Ведь Джага — явный преступник. Кому Коржаев блатное письмо адресовал? Джаге! Если мы его здесь сутки подержим, он, как штык, разговорится. Прижмем письмом — расскажет про Коржаева. Потом сдаст Хромого, возьмемся за племянницу — выяснится насчет корпусов…
— Светило! Анатолий Федорович Кони — да и только. Просто изумительный пафос обвинителя, — сказал Шадрин, невозмутимо покуривая свою «Шипку».
Приходько покрутил в руках карандаш, потом поднял на Стаса глаза:
— Не, старик. Что-то ты… того, загнул…
— Это почему?
— А ты умерь свой оперативный зуд. Сейчас это во вред.
— Да бросьте вы менторствовать! — разозлился Стас.
— Не заводись. Противника надо уважать. Или хотя бы принимать в расчет, если это такая сволочь, как наши клиенты, — улыбнулся Сергей.
— Давай, давай. Будем уважать. Только зачем?
— А затем, что среди жуликов дураков уж никак не больше, чем среди порядочных людей.
— Вот именно, — сказал Шадрин. — Представь себе: какой-то растяпа-прокурор дал нам санкцию на арест Мосина. Ну и были бы мы круглыми дураками, если бы его взяли. Ты с Мосиным хоть раз говорил?
— Нет.
— И я не говорил. И Сергей не говорил. Так чего это мы вдруг должны уверовать, что он заведомо глупее нас? Болваном был бы он, если б вдруг раскололся. Улик-то практически нет против него никаких. А на испуг я брать не люблю. Это, я тебе скажу, не показание, которое с испугу дано. Нам надо, чтобы он не только дал правдивые показания, но сам же их и закрепил — пусть награбленное выдаст, покажет документы, секретные записочки, назовет соучастников. Подскажет слабые их места. А для этого против него нужны факты, а не эрзацы. Есть они у тебя, эти факты? Письмо, штраф, племянница! Факты! Разве это факты? Возьми хотя бы письмо. Заметь себе, что Джаге оно только адресовано. Но оно ему не отправлено. И не получал он его. Теперь, работает он на часовом заводе. Ну и что? Да там тьма людей работает. Водку пьет? Так она всем продается, и пьют ее не только жулики. Сообщу по секрету: и аз грешен — случается, вкушаю. Племянница? А разве доказано, что именно она похитила корпуса? Нет, не доказано. Хотя это и не исключено.
— Кроме того, есть в этом деле еще один интересный штрих, — сказал Приходько. — Вы хорошо помните текст письма Коржаева?
Шадрин кивнул.
— Хорошо, — пробормотал Стас.
— Даже если бегло просмотреть его, станет ясно — Джага здесь фигура вспомогательная. И вернее всего, он лишь у Хромого на подхвате. А ты, Стас, Хромого знаешь?
— Нет, — прищурился Тихонов.
— Вот об этом речь, — сказал Шадрин. — Я к тому же клоню. Ни роль Хромого, ни кто он такой, нам неизвестно. А ведь очень возможно, что и он здесь не самый главный. Я думаю, что Джага — это так, мелочь, плотва. Если подсечем его сейчас, уйдут наши щуки глубоко — только мы их и видели. Так что не сажать нам надо Джагу, а холить и лелеять, да нежно, чтобы он и не заметил этого. Вот тебе моя позиция. На сегодняшний день, конечно…
— Ладно, убедили, — засмеялся Тихонов. — Сломали меня, растерли в прах и пепел, которым и посыпаю свою грешную голову. Сдаюсь. И предлагаю другой план…
В историю больше не возвращаемся
(Нет, никак не снести Боливару двоих…)
«Готов», — сказал тогда устало Крот.
И столько было в его глазах животного страха, подавленности и ненависти, что в душе у Балашова шевельнулось даже что-то похожее на жалость. Но он раздавил этот отголосок давно умершего чувства, как давят в пепельнице окурок, — привычно, не задумываясь. Тогда Крот его боялся, и еще как боялся! А сейчас Крот, убрав старика, заявляет наглые требования. Балашов вспомнил О'Генри: «Боливару не снести двоих…»
— Глядите, Виктор Михалыч, пробросаетесь. Меня ж ведь и подобрать могут. Кому-то, может, теперь понадобятся не только мои руки, но и голова. Здесь, — он постучал себя по лбу, — много интересных сведений лежит. Так что предлагаю политику с позиции силы сменить на тактику переговоров…
— Так-так-так, — пробормотал Балашов, — это действительно становится интересным…
И Балашов твердо решил: нет, никак не снести Боливару двоих. Правда, пока что нужно только нейтрализовать Крота, чтобы он не путался под ногами. Опустил голову, постучал пальцем по подлокотнику.
— Эх, Гена, потерять друга — раз плюнуть. А искать его потом годами надо. Особенно таким людям, как мы с тобой.
— Что же мне, за дружбу подарить вам свою долю?
— Да кто говорит об этом? Чего ты заостряешься? Если ты помнишь, я тогда снял с обсуждения вопрос о деньгах. Это было несвоевременно. А сейчас настала пора его обсудить. Сколько ты хочешь?
— Половину.
— Сколько-о? — Балашов, который вообще ничего Кроту давать не собирался, все равно ахнул от такой наглости.
— Вторую долю. Половину. И ни одной копейки меньше.
— Ну, Гена, это уж ты меня грабишь. Ты-то ни черта не вложил в это дело, а я скоро из-за него штаны сниму.
— Вам без штанов не страшно — все равно в «Волге» катаетесь, никто и не заметит.
— Ты, Крот, не забывай, что мы делим шкуру неубитого медведя. Денежки-то надо еще взять.
— Мне доллары ни к чему, а вы на перепродаже еще вдвое против меня наживетесь, что я вас — проверю?
— Знаешь, без доверия мы с тобой далеко не уедем.
— Когда меня в «шестерках» держали, что-то вы меня не очень в доверенные брали.
«Хам. Наглый глупый хам, — спокойно подумал Балашов. — Полагает, что он сейчас что-то стал значить. Навести на него уголовку анонимкой, что ли? Да нет, рановато еще, может от злости наболтать. Пускай подыхает как знает, без меня. Надо ему сейчас кость бросить…»
— Ты в философию не вдавайся и гонор свой не показывай. Постарайся не забывать, что из нас двоих деньги достать могу пока что только я. А ты в крайнем случае можешь лишь поломать это дело. Но это и не в твоих интересах. Так что давай по-деловому: даю тебе двадцать процентов..
— Сорок.
— Двадцать пять.
— Сорок.
— Вот что: бери третью долю или катись к чертовой матери!
— Часть наличными сейчас.
— На. Пока хватит.
Крот взял из его рук толстую пачку денег и, не считая, засунул в карман пиджака.
— А на эти деньги напиши мне расписочку, — сказал Балашов. Он решил придать их отношениям видимость солидности.
— Зачем? — удивился Крот.
— А затем, что ты у меня больше не служащий, а компаньон, и деньги эти пойдут в зачет при окончательном расчете.
— Виктор Михалыч, а зачем же расписка все-таки? — развеселился Крот. — Вы с меня долг через нарсуд, что ли, взыскивать будете?
— Суд не суд, а порядок должен быть.
— Ну, пожалуйста. Только какой из моих фамилий расписку подписывать? Какая вам нравится больше: Костюк, Ланде, Тарасов или Орлов?
— А мне все равно.
Когда Крот написал расписку, Балашов аккуратно сложил ее и положил в бумажник. Потом сказал:
— Жарко сегодня. Принеси водички с кухни. Только слей из крана побольше.
Как только Крот вышел, Балашов разогнулся в кресле, выпрямился и, стараясь не скрипнуть половицей, балансируя на одной ноге, дотянулся до пиджака Крота. В мгновение он обшарил карманы и вытащил из внутреннего самую дорогую для Крота вещь — его фальшивый паспорт. Пистолета, который дал ему Балашов перед поездкой в Одессу, в пиджаке не было.
Когда Крот вошел со стаканом в комнату, Балашов сидел в прежней позе в кресле и обмахивался газетой. Воду пил долго, со вкусом, обдумывая, как бы забрать у Крота пистолет. Потом встал.
— Ну, договорились, Геночка. Теперь сиди и жди открытки. Должна быть скоро.
— Посижу.
— Кстати, давай я заберу пушку. Ненароком Лизка наткнуться может, пойдут вопросы — зачем да почему.
— А вы не бойтесь, не наткнется. Я ее теперь все время при себе ношу, — и он похлопал себя по заднему карману брюк.
Тихонов стряхнул с плаща дождевые капли и небрежно бросил его на стул. Усаживаясь на край своего стола, спросил Сергея:
— Можете дать новые показания по делу подпольного концерна «Джага энд Ко»?
— Судя по выражению лица, ты такими показаниями тоже похвастаться не можешь, — хитро прищурился Приходько.
— Не говори уж, отец. Давно я так сильно не загорал.
— А все-таки?
— А все-таки? — задумчиво переспросил Тихонов. Потом грустно усмехнулся: — Если бы твоя тощая грудь была закована не в мундир, а в жилет, я бы, ей-богу, оросил его своими слезами…
Они ходили по тонкому льду шуток, подначивали друг друга, ехидничали, и Приходько видел, что Тихонов ужасно устал за эти дни.
