Костенко поднял голову, услышав какое-то странное бульканье.
Лебедев сидел белый, как полотно, откинув голову на желтый атлас кресла, и пытался что-то сказать, но не мог произнести ни слова — оттого-то в горле у него и булькало.
Костенко протянул ему листы:
— Хотите убедиться? Я подожду, пока вы сходите за очками…
Лебедев покачал головой, прошептал, наконец:
— Погодите…
— Это можно, — согласился Костенко. — Валидола не изволите?
— Дайте.
Он долго выковыривал бугристыми пальцами таблетку, достал, наконец, положил под язык, закрыл глаза, лицо его расслабилось, снова появились морщины, до этого оно было словно бы налитым воском, как мумия, гладким, вот-вот лопнет.
— Кротов лютует, — сказал Костенко. — За ним три убийства, он свидетелей убирает. Вы — на очереди, если только он знает, что вы живы.
Лебедев покачал головой:
— Не знает, — выдохнул он. — Я ж не думал, что он здесь…
— Он был тщательным человеком?
— Да. Аккуратист. Его за это Луиг особенно любил…
— Значит, он мог — в принципе — обратиться в справочное бюро за вашим адресом?
Подумав, Лебедев спросил:
— Он тоже отсидел?
— Нет.
— Значит, таился? Тогда ни за что в бюро справок обращаться не станет. Надо ж давать свои данные, пусть даже фальшивые, а зачем ему следить лишний раз?
«Врет или нет? — думал Костенко, разглядывая Лебедева. — Ни в каком лагере для пленных он не был, сам немцу сдался, свидетели подтвердили. Или он верит своей версии? Многие преступники начинают верить своей версии, только б убежать от истины, — полнейшее раздвоение личности. Конечно, всей правды я от него не дождусь, но он — трус, весь его наигрыш идет от глубоко запрятанной трусости, надо бить на это, тогда я смогу получить от него хоть что-нибудь».
Костенко положил на колени свой «дипломат», щелкнув латунными замками, открыл, достал папку с фотографиями расчлененных трупов Милинко, Минчакова и Петровой, застреленной Кротовой, подвинул Лебедеву:
— Вот. Его работа. Женщина, которая лежит на улице, его родственница. Не прямая, правда, по дядьке, но тем не менее, когда почувствовал опасность, — почувствовал, подчеркиваю я, — убрал ее. Меня интересует следующее: если я допущу мысль, что он, Кротов, решил уйти за кордон, как он это будет делать — по воздуху или водою?
Лебедев долго, профессионально, разглядывал фотографии, потом задумчиво сказал:
— Да разве нашу границу перейдешь?
— Вы хорошо ответили, Лебедев. Границу нашу не перейдешь, но кровью наследить при такого рода попытке можно…
— Наверное, пошел бы водою, — сказал, наконец, Лебедев. — Он великолепно плавал, мог долго держаться под водою, курил в редких случаях, только перед началом дела и после, а так здоровье берег. Нам выдавали жилеты, надул — на воде хоть неделю продержишься…
— Сколько сейчас градусов в море?
— Шестнадцать. Это для него как парное молоко…
— А вот вы грим в школе Гелена учили… Каждый обучался индивидуально или все вместе?
— Не помню уж… Кажется, все скопом.
— Вы под кого гримировались?
— Мне преподаватели советовали краской особенно не пользоваться, лучше, говорили, не бриться или усы отпустить — казацкие, книзу, очень меняет лицо. Парик наладили, черный как смоль, не узнаешь, даже если мимо пройдешь…
— А Кротов?
— Он наголо брился и отпускал бороду. Если времени нет, чтобы отпустить бороду, даже небольшую — ее легко оформить, надо всего дней пять не побриться, — разрешали клеить грим, с проседью, он тогда значительно старше своих лет выглядел. И еще его научили делать шрамы на лице, становился совершенно неузнаваем.
— А как он себя вел в критических ситуациях?
— Реакция моментальная: удар ножом или выстрел.
— Очень был сильный?
— Невероятно.
— Какие-то специфические, ему одному присущие приемы помните?
— Бил по темени рукоятью пистолета, очень любил парабеллум, но нам запрещали, снабжали ТТ.
— Какие-нибудь особые слова, запоминающиеся, ему одному присущие, употреблял?
— Да что-то не помню… Вроде бы нет, он старался быть неприметным, серым, чтоб, кто мимо прошел, на нем и глаза не остановил… Простите, а вы намерены меня привлечь в связи с вновь открывшимися обстоятельствами?
— Как свидетеля привлечем…
— Но судить его будут не здесь?
— Так мы ж его еще не поймали, — усмехнулся Костенко.
Лебедев долго смотрел на полковника немигающими главами, а потом ответил — с тяжелой, безысходной угрюмостью:
— Поймаете.
…Минут через десять после взлета Кротов поднялся со своего места первый раз. Бортпроводница вскинулась с кресла в хвосте самолета:
— Гражданин, просили ж со своих мест не подниматься!
— Девочке дует, — сказал Кротов просяще, — ребенку холодно.
— Местами поменяйтесь, дуть не будет.
— Я легочник, — ответил Кротов, — но не во мне дело, дайте дочке в окно смотреть, а то плакать начнет, пассажиров нервировать…
Бортпроводница покачала головой, но все-таки открыла занавеску. Кротов вошел в багажное отделение, чувствуя на себе взгляд девушки, открыл чемодан женщины так, чтобы из-за спины было видно его содержимое («ну, кулемы бабы, ничего и сложить не могут толком»), достал теплую кофточку, обернулся.
— Спасибо вам, — сказал он и вернулся на свое место.
Укрыв девочку, спросил:
— Ну теперь тепло?
— А мне не-е было хо-олодно, — протянула девочка, — мне хорошо было.
— А вот смотри, какая гора, — сказал Кротов. — Видишь, какая высокая?
— А кто на ней живет?
— Бараны пасутся.
— Там волшебник живет, — сказала девочка. — На высоких горах живут волшебники.
— А чего им там делать? — спросил Кротов, не спуская девочку с рук. — Волшебники на море живут, там, где пальмы растут.
— И на горах тоже, оттуда видней.
— Ты давай спи, волшебница, — сказал Кротов.
— Ой, она такая беспокойная, — сказала мать. — Не могу ее приучить днем спать, а в консультации была, врачи упреждали, что детям надо днем спать, не то нервы расшатаются.
— Спи не спи, все одно расшатаются, — усмехнулся Кротов.
Самолет вошел в облака, начало болтать, и Кротов подумал, что это тоже в его пользу. Пусть бы девка начала блевать, хоть тут зеленые пакеты воткнуты, все равно хороший будет повод встать, одежонку, мол, надо поменять, а то мучается доченька — сердце-то у вас есть?
Он глянул на часы, спросил соседку:
— Горшок везете?
— Так здесь же туалет.
— В туалете дребезжит все, испугается дочка…
— В сумке банка есть…
— Я принесу…
Женщина улыбнулась:
— Да как же в банку-то? Неудобно, люди кругом…
«Я уж ей не человек, — отметил Кротов. — Со мной уж как со своим. Ишь, кошки, все одним миром мазаны. Представляю, как орать обе будут, когда я начну. Это, между прочим, хорошо. Когда истерика и вопль — это делу помогает, это только слабонервных пугает, мне, наоборот, сил придает, спокойствия. Не зря батя учил: «Когда кругом шум, ты в себе спокойствие ищи. Особенно если бабы голосят. Ты тогда и начинай то, что задумал, мне их крик силы придает, я ж — ледокол, мне ли на вопли да сопли внимание обращать, мне идти вперед, по своему курсу. И тебе — тоже». Интересно, отчего ж я детей не люблю? Не злодей же я, нормальный человек, значит, о потомстве должен думать, чтоб помирать было не страшно… Это, наверно, мне в голову засело, когда батя велел матери в больницу идти. А мне потом сказал: «Пеленки воняют, корыто на кухне, бока все набьешь… Писку сколько? А толк? Вон и ты: подрастешь, станешь своею жизнью жить. Не зря говорят — «отрезанный ломоть». Человек — животное, а каждое животное рождено для того, чтобы свою судьбу прожить. И глаза-то не отводи: сейчас ты для матери пуп земли, а родился б еще кто — по боку, нет тебя, все младенцу, так что обиду не строй, тебе ж самому свободней жить, а то ухаживай, слушай, как орет, не велика радость. Свободу цени, Николай: как ветер должен жить. Захотел — снялся, чего себя привязывать? Один раз в мир пустили, так и пожить надо всласть». — «А ты, — спросил он тогда отца. — Ты-то привязанный, и я у тебя сын». — «А ты думаешь, я тебя хотел? Не сопи, не сопи носом, я правду говорю, сам знаешь, как отношусь к тебе. Бабы для меня нет, прими-подай-пшла вон, потому что отца твоего предала и прощения ей моего никогда не будет. А ты решай — с нею ты или со мной. Решай, я не люблю, когда нашим и вашим… Утрись! Как с мужиком говорю! Цени! Говоришь — «привязанный» я… Были б деньги… Тебя будут учить: «мол, труд, порыв» — это ты слушай и с силою не спорь, не перешибешь, но себе на ус намотай: сила — это все, а сила — золото, любое другое тленно».
