Было 6.10.
Перед ним сидел детектив Стив Карелла.
– Когда-нибудь ссорились со стариком? – спросил Карелла.
– А что?
– Мне бы хотелось знать.
– Кристин кое-что рассказала мне о вас и ваших подозрениях, мистер Карелла.
– Правда?
– У нас с женой нет друг от друга секретов. Она сказала, что ваши мысли идут в направлении, которое я, со своей стороны, никак не могу одобрить.
– Мне очень жаль, мистер Скотт, что я не заслужил вашего одобрения. Но надеюсь, убийства вы тоже не одобряете.
– Именно это я имел в виду, мистер Карелла. И мне бы хотелось сказать вам вот что. Мы Скотты, а не какие-нибудь паршивые иностранцы из трущоб Калвер-авеню. Я не обязан сидеть здесь и выслушивать ваши ни с чем не сообразные обвинения, потому что у Скоттов имеются юристы, способные справиться с меднолобыми детективами. Итак, если вы не возражаете, я сейчас же вызову одного из этих юристов...
– Сядьте, мистер Скотт!
– Что?..
– Сядьте и сбавьте тон. Если вам кажется, что следует позвать одного из ваших юристов, о которых вы упомянули, вы прекрасно сможете сделать это в трущобной дежурной комнате 87-го участка, куда мы приведем вас, вашу жену, ваших братьев и всех прочих, кто находился в доме в тот момент, когда ваш отец повесился, как вы утверждаете.
– Вы не можете...
– Я могу, и я это сделаю, если нужно. А теперь сядьте.
– Я...
– Сядьте.
Дэвид Скотт сел.
– Вот так-то лучше. Я не утверждаю, что ваш отец не покончил с собой, мистер Скотт. Может быть, все было так, как вы говорите. Самоубийцы не всегда оставляют записки, так что, возможно, ваш отец действительно повесился. Но из того, что я узнал от Роджера...
– Роджер – это лишь лакей, который...
– Роджер сказал мне, что ваш отец был очень веселым и жизнерадостным человеком, богатым человеком, на которого работала гигантская корпорация с предприятиями в шестнадцати из сорока восьми штатов. Он был вдовцом в течение двенадцати лет, так что мы не можем предположить, что самоубийство было вызвано угрызениями совести из-за покойной жены. Короче, он казался счастливым человеком, которому было для чего жить. А сейчас скажите, почему такой человек, как он, захотел свести счеты с жизнью.
– Этого я не могу сказать. У отца не было привычки исповедоваться передо мной.
– Да? Вы никогда с ним не говорили?
– Ну, конечно, я говорил с ним. Но по душам никогда. Отец был очень скрытным.
– Вы любили его?
– Конечно! Господи, это же мой отец!
– Если верить современной психиатрии, это может быть достаточной причиной для ненависти.
– Я посещал психоаналитика целых три года, мистер Карелла, и хорошо знаком с современной психиатрией. Но я не могу сказать, что ненавидел отца, и, конечно, не имею отношения к его смерти.
– Возвращаясь к старому вопросу... Вы ссорились с ним?
– Конечно. У детей постоянно бывают небольшие расхождения с родителями, не так ли?
– Вы когда-нибудь были в том кабинете наверху?
– Да.
– А вчера днем?
– Нет.
– Точно?
– Да, пока мы не увидели, что дверь заперта.
– Кто первый увидел это?
– Алан. Он поднялся наверх за стариком, но тот не ответил. Алан потянул к себе дверь, но она оказалась заперта. Тогда он позвал остальных.
– Как он узнал, что дверь заперта?
– Она не поддавалась. Ни на дюйм. Мы все по очереди пытались открыть ее, но это никому не удавалось. Тогда мы потянули дверь все вместе, но ничего не помогло. Ясно, что она была заперта изнутри. Если вы намекаете, с деликатностью бульдозера, на то, что здесь что-то нечисто, я надеюсь, вы не забудете об этом факте. Невозможно, чтобы кто-нибудь из нас убил отца, вышел из комнаты и запер ее изнутри. Абсолютно невозможно.
– Откуда вы знаете?
– Дверь очень плотно прилегает к раме. Между ними нет ни малейшего зазора.
– Вы, кажется, весьма тщательно изучили этот вопрос.
– Я занялся этим только после того, как обнаружилось, что отец умер. Должен признать, у меня мелькнула мысль, что отец убит кем-то. Разумеется, не членом семьи, а кем-то, понимаете? Но потом я понял, что никто не мог бы сделать этого, потому что, выйдя из комнаты, нельзя было запереть дверь. Внутренний засов мог закрыть только сам отец. Значит, убийство исключается.
– Мистер Скотт, – сказал Карелла, – можно просунуть сквозь зазор между дверью и рамой крепкий и тонкий шнур?
– Почему вы спрашиваете?
– Если накинуть на рукоятку засова кусок шнура, потом вывести концы наружу и закрыть дверь, то можно задвинуть запор и втянуть шнур. И все это можно проделать снаружи.
– В данном случае это было бы невозможно. Конечно, такой наблюдательный детектив, как вы, должен был бы заметить.
– Что заметить?
– В верхнем коридоре всегда сильный сквозняк – дует из окна в холле. Когда отец приспособил под кабинет эту кладовую, в ней сначала было очень неуютно. Тогда он велел оббить дверь и раму, как иногда оббивают наружную дверь.
– Как это?
– Металлическая полоса вокруг двери и металлический желоб вокруг рамы. Полоса вплотную входит в желоб, так что дверь закрывается почти герметически.
– Думаю, не так плотно, чтобы нельзя было просунуть тонкий шнур.
– Может быть, мистер Карелла, но дело не в этом.
– В чем же?
– Из-за этих металлических полос дверь закрывалась с трудом. Надо было тянуть ее на себя изо всей силы и налегать всем весом – а у отца был немалый вес, – и потом уже задвигать запор, фактически задвигать его в скобу, прибитую к дверной раме. Вы понимаете, к чему я говорю это?
– Да. Если дверь запиралась с таким трудом, то было бы невозможно просунуть задвижку в скобу из коридора с помощью шнура. Я понял, что вы имеете в виду.
– Итак, предположим, что я ненавидел своего отца, жаждал получить свою долю наследства. Предположим, что все мы желали его смерти. Но что делать с закрытой дверью? С дверью, запереть которую можно было только с огромным трудом и лишь изнутри. Никакой шнур не помог бы запереть эту дверь снаружи, и перед этим неопровержимым фактом даже вы должны будете признать, что мой отец покончил жизнь самоубийством.
Карелла тяжело вздохнул.
* * *
Магазины закрывались в шесть, и Тедди Карелла бродила по улицам, размышляя, стоит ли зайти в кафе и выпить чашку кофе. Стив обещал роскошный пир, и ей не хотелось, чтобы чашка кофе спутала его планы.
Стояла чудесная, теплая погода, необычная для октября. Октябрь – ее любимый месяц, даже когда погода капризничает. “Может быть, я пристрастна, – думала Тедди, – но этот месяц – настоящий праздник для глаз. Пусть у меня никуда не годные уши – это звучит как-то самоуничижительно, почти по-китайски, – но зато зоркие глаза, вбирающие в себя все краски осени.
Интересно, как я буду выглядеть в платье для беременных. Ужасно.
Я потолстею.
А Стив – не разлюбит меня?
Конечно, нет, что за глупые мысли. Только, потому, что женщина раздувается и становится похожей на пузырь, теряет талию и приобретает висячие груди и толстый зад и.... Господи, Стив меня возненавидит!
Нет. Не разлюбит. Любовь терпелива и великодушна, любовь – это добро. Интересно, как я буду относиться к Стиву, если он вдруг станет весить восемь тысяч фунтов? Господи, я буду любить его, даже если он будет весить десять тысяч фунтов. Но ему нравится моя фигура и, может быть... Я сделаю все, что в моих силах, сяду на диету и буду следить за своим весом, и я позвоню лейтенанту Бернсу, попрошу его, чтобы он посылал по вызову к хорошеньким вдовушкам только холостяков. Решено, никакого кофе. Может быть, в самом кофе не так уж много калорий, но зато в сахаре... Никакого кофе. Я похожу и буду любоваться на витрины, это полезно для фигуры. Или, может быть, пойти прямо в участок?
Может, Карелла вернется немного раньше, чем думал. Я сделаю ему сюрприз. Да, я так и сделаю. Пойду к нему на работу и подожду его.
Может быть, он обрадуется, когда войдет в дежурку и увидит меня.
* * *
Человек шел по улице с опущенной головой. Ветра не было, по крайней мере сильного, воздух словно ласкал легкими прикосновениями, но человек тащился с опущенной головой, потому что никогда не чувствовал себя человеком в этом городе, никогда не был самим собой. Он старался держать голову пониже, втягивая ее как можно больше в плечи, словно черепаха, ожидающая неизбежного удара.
Человек был хорошо одет. Твидовый костюм, аккуратный синий галстук приколот к белой рубашке тонкой золотой булавкой, на ногах – темно-синие носки и черные туфли. Он знал, что выглядит точно так же, как любой другой прохожий, но казался сам себе нереальным, чужим. Человек шел, засунув руки глубоко в карманы и опустив голову.
Поскольку он смотрел себе под ноги, то заметил лист голубой бумаги, лежащей на тротуаре. И так как ему некуда было особенно спешить в этом враждебном городе, заставлявшем чувствовать себя ничтожеством, он поднял бумагу и стал изучать ее, пробегая по строчкам любопытными карими глазами. Голубой лист бумаги был первым экземпляром шедевра, сочиненного Мейером, который он пустил по ветру, просунув сквозь решетку окна на втором этаже полицейского участка 87. Остальных двух экземпляров на тротуаре не было. Лежал только один голубой лист бумаги, и человек, изучив его, подошел к большой уличной урне, установленной прямо под лампой утла дома. На урне было написано: “Соблюдайте чистоту в нашем городе”.
