— Всем.
— В каком смысле?
— В самом прямом. Они занимаются всем. Все, что придет тебе в голову, самое кошмарное — можешь быть уверенным, что и этим они занимаются.
— Младенцами торгуют? — произнес Пафнутьев самое несусветное, что только могло прийти ему в голову.
— А, так ты об этом знаешь, — проговорил Халандовский без удивления. — Ну, что ж... Тогда ты много знаешь. Мне и добавить нечего.
— Не понял?! — откинулся Пафнутьев на спинку стула. — Я от фонаря брякнул... И что, попал?
— В десятку. Выпьем, Паша... За то, чтоб и на этот раз ты выжил. Такой тост будет кстати, как никогда.
Друзья чокнулись, подмигнули друг другу, выпили. Пафнутьев уже привычно потянулся к домашней колбасе, а Халандовский., увидев, что пошла его колбаска, сходил на кухню и принес еще один кружок.
— Знаю, что ты меня не послушаешься, но для очистки совести скажу...
Отступись, Паша. Не надо. Это даже не банда... Это государство. Бандитское государство, которое захватило город. Если ты о младенцах действительно брякнул от фонаря, то... Подозреваю, в руках у тебя оказался кончик нити. Не тяни его, Паша. Ты никогда не будешь знать, что вытянешь. Думаешь, что на том конце нити воздушный шарик, а там окажется бомба, в которой уже сработал взрыватель.
Надеешься, что ведешь на поводке кошку, а за тобой идет тигр. Остановись, Паша.
Никто тебя не упрекнет. Ни у кого язык не повернется. Ты уже что-то нашел?
— Руку нашел.
— Где?
— В холодильнике.
— А, ты в прямом смысле... Я подумал, что ты где-то нашел поддержку, помощь, содействие. — А рука, — Халандовский пренебрежительно скривил губы. — В городе каждый день из-под снега показывается и кое-что посущественней. Во дворе моего магазина голову нашли. С осени в листьях пролежала.
— И сколько ему было лет? — спросил Пафнутьев, вспомнив просьбу медэксперта.
— Почему ему? — пожал плечами Халандовский. — Голова-то бабья. А было ей...
Лет двадцать. Двадцать пять... Не больше, Паша... У них свои боевые отряды, наемные убийцы, у них везде свои люди. Ни один твой шаг не останется незамеченным. Могу тебе сказать еще одно... Если им кто-то не нравится, они делают предупреждение. Одно-единственное. Вежливое, спокойное... Если человек не внял, его убирают.
— Без следа? — усмехнулся Пафнутьев.
— А что тебе следы? Ты нашел руку? А дальше? Я предпочитаю находить в холодильнике другие вещи, — Халандовский широким жестом показал на стол.
— Значит так, Аркаша... Ты обо всем предупредил. Твоя совесть чиста,Пафнутьев помолчал. — Но вот, что я тебе скажу... если отступлюсь, не смогу жить, понимаешь? Я должен уважать себя. Слиняв, я не смогу себя уважать, не смогу к тебе приходить к такому вот застолью, не смогу к жене в постель Лечь.
Ничего не смогу. Во мне останется только этот мой позор. Я буду думать только о нем. И ни о чем больше. Это отравит мне всю жизнь. А я хочу еще немного пожить, Аркаша, хочу еще пожить на этом свете, — повторил Пафнутьев, исподлобья глядя на Халандовского. — И только поэтому не отступлюсь. Не могу! — с надрывом простонал Пафнутьев. — Понимаю бесполезность, опасность, безнадежность, все понимаю! Но не могу, — повторил он почти плачущим голосом и, взяв бутылку, с хрустом, одним движением свинтил пробку. Разлив водку по стопкам, Пафнутьев поставил бутылку на стол и, кажется, в первый раз обратил внимание на ее этикетку — она была совершенно черного цвета и только название водки было выдавлено маленькими золотистыми буквочками. — Видишь, и этикетка черная, траурная какая-то... Но я все равно не отступлюсь.
— Ты на этикетку бочку не кати, — строго сказал Халандовский. — В черном и в гроб кладут, и на свадьбу идут. Ты, Паша, на меня надейся, но не очень. Ладно?
Даже нашего с тобой сегодняшнего милого разговора достаточно, чтобы меня убрать. Даже этой малости, Паша!
— Как его зовут? — спросил Пафнутьев.
— Кого? — невинно вскинул брови Халандовский.
— Аркаша... Мне больше ничего не надо... Скажи, как его зовут?
— Хорошо... С одним условием...
— Принимаю.
— Никогда, никому, ни во сне, ни наяву ты не скажешь...
— Не скажу.
— Хорошо... Этим маленьким щупальцем, которое называется «Фокусом», заворачивает некий человек по фамилии Шанцев. Борис Эдуардович Шанцев. Бывший спортсмен, участвовал в каких-то соревнованиях, получал медали... Он и сейчас следит за собой, не пьет, в отличие от некоторых моих друзей, что заранее дает ему хорошие шансы на победу.
— Не дает, — перебил Пафнутьев.
— Почему?
— Как говорят хохлы... Если человек не пьет, то он или хворый, или подлюка. Нас с тобой это не касается. Непьющий человек ограниченнее в своих поступках.
— Не надейся на это, Паша. У Шанцева нет ограничений ни в чем. Полный беспредел.
— Беспредел — это тоже ограниченность.
— Хорошо, что ты так думаешь, хорошо, что водка не лишила тебя ясности мышления, твердости убеждений, благородного безрассудства. Значит, ты настоящий человек. Значит, я угощаю тебя хорошей водкой. Если не возражаешь, я наполню наши дружеские бокалы.
— Не возражаю. А самый главный?
— Зачем он тебе, Паша? Ты вышел на «Фокус» — вот и воюй с ним, одерживай заслуженные победы, получай награды...
— Как его зовут?
Халандовский молча разлил густую холодную водку по стопкам, не торопясь завинтил крышку на бутылке, основательно установил ее на столе, втиснул между тарелок, вздохнул и, словно решившись прыгнуть в холодную воду, произнес:
— Бевзлин. Анатолий Матвеевич Бевзлин.
— Председатель правления банка?
— Да, — кивнул Халандовский. — Это он.
— Надо же...
— Знаешь, Паша, — медленно проговорил Халандовский, — у меня такое чувство, что начиная вот с этой минуты жизнь моя пойдет иначе. Печальнее и беспросветнее. И твоя, Паша, тоже.
— Ты забыл о Бевзлине... А как пойдет его жизнь?
— Немного хлопотнее, нежели прежде... Но его хлопоты будут не слишком продолжительными. У него давно нет врагов, Паша. Его окружают одни друзья. А врагов нет.
— Куда же они подевались?
— Знаешь, все они почему-то умирали.
— Съедали, наверное, что-нибудь плохое?
— Свинцом давились. Иногда Бевзлин позволяет себе немного пошалить — дает возможность милиции найти голову того, руку другого, ногу третьего... Шутки у него такие. Юмор. Понимаешь, Паша, природа юмором его наделила. Своеобразным таким, неподражаемым юмором. Будем живы, Паша! — Халандовский поднял стопку, подождал, пока к нему присоединится Пафнутьев и, чокнувшись, решительно опрокинул ее в рот, выпив одним глотком.
— Будем, — согласился Пафнутьев. — А он тебе не мешает жить? Не мешает радоваться весне, солнцу, пробуждающейся после зимней спячки природе?
— Бевзлин? Нет. Нисколько. Скажу больше — он мне очень помогает.
Дороговато, правда, берет за это, почти все забирает, но и помощь его неоценима.
— В чем же она выражается?
— Жить дает.
— Да на такого человека молиться надо! — воскликнул Пафнутьев.
— Молюсь.
— Ну, что ж... Постараюсь повидаться. О впечатлениях доложу.
— Не доложишь, — тихо, но твердо проговорил Халандовский. — Вашего брата он не принимает.
— Примет.
— Считай, что тебе крупно повезет, если удастся связаться с ним хотя бы по телефону.
— Тогда придется его банк брать штурмом.
— Не возьмешь. Его оборонительные силы превосходят твои возможности.
— А танки, самолеты?
— Предусмотрено, — сказал Халандовский без улыбки. — Предусмотрено, Паша.
— Даже так, — озадаченно проговорил Пафнутьев. — А иногда, говоришь, у него возникает желание пошутить?
— Возникает.
— Так вот откуда появилась рука в холодильнике...
— Не понял?
— Да это я так, с собой беседую.
— С собой можно, — кивнул Халандовский. — Это безопасней.
— А с тобой?
— И со мной можно... Но уже не так безопасно. Я, ведь, Паша, живой человек. Я и дрогнуть могу.
— Врешь, — с неожиданной жесткостью проговорил Пафнутьев. — Не можешь ты дрогнуть. И мне не позволишь. И нечего мозги пудрить.
— Спасибо, Паша, — Халандовский приподнялся из кресла, дотянулся до Пафнутьева и поцеловал его в щеку. — Спасибо, — повторил он, опустившись в кресло и незаметно смахнул слезинку со щеки. Постарел Халандовский, постарел, чувствительным сделался, каждое доброе слово вызывало в нем такую волну искренней благодарности, что доводило до слез, причем, этих своих слез он даже и не стеснялся. Значит, постарел.
* * *
Чувьюров настороженно вошел в кабинет, исподлобья осмотрелся по сторонам и остановился, сделав два шага от двери. В глазах его можно было увидеть лишь усталость и боль. И ничего больше. Ни страха, ни надежды. Руки, сцепленные наручниками, он держал за спиной, но как-то естественно, казалось, ему самому так захотелось сложить их, чтобы было удобнее стоять. Скользнув взглядом по Пафнутьеву, он отвернулся к окну, словно лишь там было что-то достойное внимания. — Сними наручники, — сказал Пафнутьев конвоиру. — А мне и с ними неплохо, — произнес старик.
