Невеселая жизнь началась с распадом Союза. Вот тогда зарплаты стало не хватать. В 1991 году зарплата следователя прокуратуры была ровно в десять раз меньше зарплаты уборщика производственных помещений метрополитена. Следователи выступили с заявлением о том, что город захлебнется в крови, если хотя бы два выходных дня – субботу и воскресенье – мы не будем выезжать на места происшествий. Нас собрали в прокуратуре города, на трибуну вышел упитанный депутат и призвал нас затянуть пояса. «Вот нам тоже трудно, – жалостливо сказал он, – но мы ведь, депутаты, тоже терпим!» Потом выступил представитель Генеральной прокуратуры и заявил, что ничего особенного не произойдет, если мы не будем выезжать на места происшествий. «Выедут участковые и все оформят», – сказал он.
Следователи в знак протеста подали рапорта об увольнении. Я тогда не собиралась этого делать, даже в знак протеста, – просто не могла себя представить за порогом прокуратуры, но меня уговорили, ссылаясь на то, что чем больше рапортов ляжет на стол к руководству, тем больше шансов, что оно прислушается к нашим нуждам. Я положила свой рапорт об увольнении в общую кучу. В связи с этим прокурор города недрогнувшей рукой вычеркнул меня из списка на предоставление квартиры, где я числилась под одним из первых номеров. Других последствий этой акции с подачей рапортов не наступило, поэтому особо принципиальная часть следственного корпуса Санкт-Петербурга по истечении двухнедельного срока уволилась из прокуратуры. На некоторых из них было больно смотреть: еще долго они, как маньяки, с воспаленными глазами, приходили в прокуратуру, бродили по коридорам и грустно, с явным усилием над собой, говорили, как у них все хорошо. Впрочем, через некоторое время они пришли в себя. А следствие прокуратуры потеряло лучших работников, и ситуация стала напоминать сцену из мультфильма: «Для выполнения этого задания возьмите лучших из лучших! – Лучшие из лучших зализывают раны. – Тогда возьмите лучших из худших!»
В ночь на 19 августа 1991 года меня вызвали из дома на происшествие – убийство. Я приехала в отделение и узнала, что в одной из квартир парализованная мать дотянулась до телефона и сообщила в милицию о покушении на убийство ее сына, которого милиция нашла там же в крови. Он был доставлен в больницу еще живой, но хирурги сказали, что до утра он не дотянет. Сразу выяснилось, что сынок квасил с какими-то гопниками, женщиной и двумя мужчинами, потом произошла поножовщина, и гопники скрылись. Не зная, что возбуждать – оконченный состав преступления или покушение на убийство, я попросила оперативников позвонить в больницу, узнать о состоянии потерпевшего. Они стали уговаривать меня возбудить дело об оконченном убийстве, убеждая, что если тот еще не умер, то умрет с минуты на минуту. Потом один из оперов все-таки набрал номер больницы. «Как нет в реанимации? – растерянно спросил он. – Ах, перевели в послеоперационную!»
Когда мы приехали в больницу, потерпевший лежал, опутанный капельницами, и хрипел: «Ребята, курнуть не найдется, а то душа горит!» (Это к вопросу о вреде алкоголя: нет более живучих существ, чем потомственные алкоголики. В горсуде я в качестве секретаря. сидела в деле о покушении на убийство алкоголика, ему было нанесено восемь проникающих ранений сердца, он из последних сил заполз в парадную и кровью из собственных ран написал на стене: «Меня порезал Жора Л...» Через полгода потерпевший уже давал в суде показания, ничего ему не сделалось. В то же время хорошего человека пальцем ткни – и он помер.)
Утро 19 августа началось с «Лебединого озера» и оглашения состава ГКЧП. Оно застало меня в отделений милиции, и было неприятно и страшно видеть, как по тревоге поднимают и вооружают автоматами личный состав. Когда-то давно я читала книгу о работе милиции во время ленинградской блокады, и меня тогда поразило, что в ситуации, когда трупы умерших от голода и холода валялись на улицах, в квартирах, на лестницах, кто-то еще занимался расследованием убийств. Утром 19 августа я почувствовала себя следователем из той блокадной книжки. Было неизвестно, чем кончится день. Я позвонила начальнику уголовного розыска района и стала перечислять, что мне нужно: эксперта, машину, но он возбужденно перебил меня: «Да плевать на эти „глухие» убийства, мы сейчас поедем ксероксы опечатывать!»
На оперативке отдела уголовного розыска произошла маленькая перепалка между старыми и молодыми операми. Зашел разговор о том, как они себя поведут, если их пошлют на площадь защищать порядок от народа. Старый опер сказал, что пойдет и с пистолетом в руках будет защищать порядок. Молодой сотрудник заявил: «А я бы бросил на стол пистолет и удостоверение!» Старый ответил: «А я бы в тебя стрелял!»
Мы с оперативниками из отделения посовещались и решили обойтись своими силами, пусть руководство опечатывает ксероксы и изымает у населения охотничьи ружья, а мы поработаем, как в блокаду.
Домой я практически не возвращалась три дня. К концу путча под сообщения об обысках у членов ГКЧП мы проводили обыски у наших подозреваемых, все они уже были пойманы и опознаны.
Позднее в прокуратуре города состоялось беспрецедентное собрание, на котором некоторые руководители с активной жизненной позицией заявили, что если в дни путча ты не был на площади перед Мариинским дворцом, защищая демократию, и не стоял на баррикадах, то ты предатель и ренегат.
А если ты в дни (а также ночи) путча раскрывал убийство? Если бы я вместо этого пошла на площадь (как это, кстати, сделали некоторые следователи, которые по ночам пили пиво на площади, поскольку больше там было нечем заняться, а днем спали на работе), то я бы не была предателем? На этот вопрос мне не ответили.
А потерпевший по делу, раскрытому нами во время путча, получивший две проникающие раны сердца, ранение легкого и ранение шеи, через две недели вышел из больницы как огурчик. К концу следствия я вызвала его в отделение знакомиться с материалами дела. Оперативник, присутствовавший при нашей встрече, спросил его: «Слушай, Ковальский, а что это у тебя за перстень на пальце вытатуирован? Я такого не знаю». (Татуировки в виде перстней наносятся судимыми на пальцы рук, и каждый перстень имеет свое значение.)
Ковальский важно сказал: «Это наш фамильный герб». А надо было видеть этого Ковальского – грязного и опустившегося типа, с пропитым насквозь лицом и сизым, как слива, носом. «А ты что, дворянин?» – поинтересовался опер. «Да. Граф!» – с чувством собственного достоинства подтвердил Ковальский, вытирая при этом сопли рукавом.
Помимо графа, мне еще довелось на своей следственной работе пообщаться с потомком основателя румынской Коммунистической партии.
За пять лет до моего прихода на работу в район горсуд осудил этого самого потомка – Цезаря Юлиановича Артокалиса – за убийство собственного маленького сына. А история уходила корнями в далекое прошлое.
Цезарь Артокалис – внук первого румынского коммуниста, видный и интересный мужчина, научный работник, в студенческие годы женился на актрисе – она и сейчас, весьма миловидная и приятная женщина, появляется на экране и каждый раз напоминает мне об этом деле, – но через пару лет развелся. Вскоре женился снова и жил с женой Людмилой душа в душу восемь лет, пока не вернулась из длительной командировки его матушка. И быстро развела сына с женой. Вообще эта матушка заслуживала отдельного рассказа, настоящая женщина-вамп. Я впервые увидела ее, когда ей исполнилось семьдесят лет, и первой моей мыслью было – дай Бог мне в сорок выглядеть так, как она в семьдесят: гладкая розовая кожа, роскошные волосы, горделивая осанка плюс шикарное пальто цвета слоновой кости и нежно-розовый берет, кокетливо надетый набок.
Со своим властным характером она не смогла ужиться с невесткой в двухкомнатной «хрущевке», но устроила так, что это якобы сын не смог ужиться с супругой. Решили разменивать квартиру. А какие были варианты? Невестка Людмила с ребенком – маленьким Артуром в любом случае могла рассчитывать на однокомнатную квартиру, а Цезарю предстояло всю оставшуюся жизнь мыкаться в одной комнате вместе с неуживчивой мамочкой, к тому же претендовавшей на собственную личную жизнь. К лету нашли обмен, но вдруг свекровь – Альбина Федоровна – уговорила отказаться от этого варианта, объяснив, что нашла гораздо лучший обмен и что все решится на следующей неделе. Людмила сказала ей, что на следующей неделе уезжает в отпуск, на юг, с сыном и подругой, у нее уже были куплены билеты на самолет, на четверг, но Альбина Федоровна заверила ее, что они все успеют.
А в субботу Цезарь уехал в отпуск – по путевке на турбазу в Луге. Утром они с Людмилой вместе вышли из дома, Людмила отправлялась на дачу к своим родителям, навестить сына. В город она вернулась в десять вечера в воскресенье, ей позвонила ее родная сестра – узнать, как она добралась, и Людмила возбужденным шепотом стала говорить ей: «Ты знаешь, чем я занимаюсь? Мы с Альбиной пьем чай на кухне!» Сестра была поражена: свекровь давно уже не то что чай с Людмилой вместе не пила, а даже не разговаривала с невесткой и в комнату к той не заходила. «Она со мной любезничает, мне даже интересно, – продолжала Людмила, – но я потом тебе все расскажу».
