Сегодня мы, обеспокоенные каждый своими мелкими бедами, и вообразить не можем, какой силой в молодом государстве, где не существовало ни телевидения, ни радио, ни – для большинства – даже письменного обмена информацией, обладала идея превращения Москвы в Град Божий. И Иван III, и Иван Грозный внесли в воплощение ее свою лепту. Да что там государи! Все и каждый, от царя до последнего смерда, работали на утверждение страны в качестве Нового Иерусалима. Только представьте! Это как если бы в наше время слились в мечтах и помыслах олигарх и бомж! Все было четко и ясно в средневековых головах наших предков: если Москва станет Новым Иерусалимом, значит, получит первенство в обретении Царства Небесного. И как следствие – все населяющие ее христиане становятся первыми в очереди на вхождение в рай, и во главе их – государь. Вот почему в Москву свозились со всего мира святыни и реликвии: дело было не в личном царском благочестии, нет! А в государственной политике, объединяющей всю страну: чем больше святынь соберет город, тем более «святым» становится сам.
Глузман осторожно отодвинул чашку и сахарницу, чтобы освободить достаточно места для старой, начала девятнадцатого века издания, книги. Полистав страницы, все в желтых пятнах, открыл нужную.
– Это знаменитая карта из книги Сигизмунда Герберштейна «Записки о московитских делах». Современники называли его Колумбом России. Герберштейн бывал в Москве в 1517 и 1526 годах, а сам план датируется 1556 годом. А вот еще один – план из Атласа Блеу, 1613 года.
Иннокентий и Маша склонились над картой.
– Смотрите! Старая Москва вписывается в круг, символ вечности. В частности – вечного Царства Небесного. Теперь заглянем в Апокалипсис Иоанна Богослова. – Глузман, за неимением места, открыл Библию на коленях. – Итак: «Град святой Иерусалим нов… имущ стену велику и высоку, имущ врат дванадесять… от востока врата троя и от севера врата троя, от юга врата троя и от запада врата троя». Сравним: московские стены Скородома, древнего оборонительного пояса столицы, полностью отвечают этому описанию не только по числу ворот, но и по распределению их по четырем группам дорог, соответствующим сторонам света. Так же были расположены ворота и в еще более раннем, Белом – Царевом – городе: по трое ворот на четыре стороны света. – Глузман поднял глаза на Машу, чтобы увериться в том, что она внимательно его слушает. – Что у нас получается, мадемуазель? А получается, что Москва дважды окольцовывалась «двенадцативоротными стенами Небесного Града», сначала каменной, затем деревянной. Продолжим: «И Град на четыре углы стоит, и долгота его толика есть, елика же и широта». Вспомним: длина оси крепости Скородома север – юг – 4 километра 800 метров, а длина оси восток – запад – 4 километра 700 метров – практически равносторонний крест, мысленный квадрат… Согласитесь, это не может быть случайностью. А высота стен? В Горнем Иерусалиме она «во сто сорок четыре локтя, мерою человеческою, какова мера и Ангела». Если берем за локоть с небольшими допущениями полметра и умножаем на сто сорок, получаем семьдесят метров – такая стена была слишком высока для средневековой Москвы. Но Спасскую башню построили именно высотой в 144 локтя… Это по структуре, контуру, так сказать. А цвет? Давайте разберемся и с ним. Яспис из Небесного Иерусалима, зеленый камень, символизирует вечно живущую жизнь святых, синий (помните сапфир в Небесном Граде, Машенька?) – небеса, а золото – праведность. Московские купола могли быть только трех цветов: золотые, синие или зеленые!
– В семнадцатом веке, – подхватил Иннокентий, – все церкви были покрыты узорами: не только резьбой по камню и яркими изразцами, дошедшими до наших дней, но и росписью из цветов и трав… Теперь свидетельства о них можно найти во фрагментах изразцовых стен церкви Святого Успения в Гончарах, где они были высвобождены из-под поздних слоев штукатурки, и…
– Кентий, – тихо сказала Маша. – Переходи к делу.
– Так мы вам, Машенька, о нем и толкуем! – победно улыбнулся Глузман. – Ваши крестики на карте – они все имеют объяснение. И самое конкретное!
Андрей сидел с телефонной трубкой в руке – в трубке уже несколько секунд как звучали короткие гудки. Заключенный по прозвищу Доктор, в миру Цитман Олег Львович, после своего досрочного освобождения за примерное поведение уехал в Израиль. Удивительно, как ему это удалось? Андрею всегда казалось, что для получения вида на жительство или даже визы факт отсидки был известным препятствием.
Следующая новость была еще интереснее: добрый доктор Айболит зарабатывал тем, что ездил по городам и весям российской, а иногда молдавской, украинской и прочих бывшесоюзных глубинок и закупал в них нечто, что свободной купле-продаже не подлежит, – внутренние органы людей. От нищеты и бедноты люди продавали органы, которых у них имелось по паре: чаще всего наиболее востребованное – почки; для них, как и для жителей Бангладеш, вырученные пятнадцать-двадцать тысяч в валюте были огромными деньгами. Бывшие колхозники, брошенные государством на произвол судьбы, радовались, ремонтировали дома, покупали корову, а доктор Цитман, пока врачи и юристы всего мира пытались решить – легализовать или нет продажу донорских органов, тихо богател. Однако мировая и российская общественность так и не договорилась, и доброго доктора поймали и осудили под стоны молдавских крестьян, у которых почек еще было по две, а вот денег уже больше не предвиделось.
И что получается? Цитман сидел с Ельником и не мог не рассказать тому, как и за что оказался в камере. Какой мог сделать вывод Ельник? Да тот же, какой делал сейчас Андрей: продажа внутренних органов – выгодное дело. Но Ельник – не врач. Оперировать не умел. И если применял нож, то только с одной целью – убийства. Цитман и Ельник объединились? Один убивал, другой забирал органы?
Надо будет узнать, когда Цитман приезжал последний раз в Россию, а также, если возможно, когда разговаривал последний раз с Ельником.
Он сделал звонок в службу безопасности каждой из крупных компаний, обслуживавших Москву и область. Распечатки полугодовой давности пришли еще полчаса спустя по факсу.
Сначала Андрей пробежал глазами список в поисках кода Израиля. Код 972 нигде не фигурировал. Это было бы слишком просто – сам по себе номер телефона и распечатка ничего не значили. У Ельника могло быть энное количество номеров на чужие фамилии, он мог звонить из телефонной будки, да мало ли откуда еще! Но почти одновременно ему перезвонили из посольства в Израиле: нет, господин Цитман не пересекал с момента получения нового гражданства границу России.
Дверь, столь изящно отворившаяся перед Андреем, с лязгом захлопнулась: Цитман не мог участвовать в делах Ельника, по крайней мере по пересадке органов. Донорские органы нужно перевозить с предельной осторожностью и быстротой – если Айболита не было на месте, сам Ельник с задачей никак не справился бы. Но выпотрошенный живот Ельника подтверждал догадку о возможной связи между убийством бывшего киллера и продажей человеческих органов… Андрей попридержал дверь ногой: но если не Цитман, тогда, может быть, кто-нибудь другой?
И он снова взял в руки осточертевшие листки. Уставшие глаза отказывались видеть что-либо в бесконечных строчках цифр. Когда не знаешь, что искать, – ищи не типичное. Другую страну, далекий регион, слишком долгие звонки, слишком частые звонки и проверяй, проверяй, проверяй…
Андрей искал – и нашел. Несколько телефонных звонков, с промежутком примерно в месяц, длиной десять секунд. Андрей подчеркнул их красным – звонки были на городской номер. Андрей снова повернулся к компьютеру, чтобы пробить базу данных: есть! Номер принадлежал государственной конторе при Министерстве обороны. Андрей откинулся на спинку кресла: что-то начало срастаться… Военные, наносящие визиты Ельнику еще до того, как тот оказался в своей деревне… Он нисколько не сомневался, что нужный телефон стоит где-нибудь в приемной и получить звонок от Ельника, а также позвонить ему мог почти любой. Почти. И его можно вычислить.
Ельник, ставший «герр Доктором», и – военные. Андрей хмыкнул, а между тем у Министерства обороны и Министерства здравоохранения были коренным образом различные задачи: одни посылали на смерть, другие – от смерти спасали. Но это была уже софистика, а к софистике Андрей не был склонен.
На Москву спустилась ночь, ужасно хотелось спать и есть, и надо было еще не забыть заехать купить специальной еды бессовестному Раневской. Вроде мерзких шариков под названием «Педигри», которые показывают по телевизору как панацею от приставучих голодных псов.
Закрывая дверь в кабинет, Андрей бросил последний взгляд на стол, где сидела днем Маша, и внезапно подумал – уже без привычного разлива желчи, – что блатная стажерка, наверное, уже видит десятый сон.
