Лебединский сказал:
— Старик, я в этих вопросах плохо понимаю. Но, выслушав тебя внимательно, я бы хотел высказать своё мнение…
Тихонов кивнул.
— У тебя, Стас, для такого запутанного дела было слишком много фактов.
Стас удивлённо взглянул на него.
— Да, да. — Лебединский встал с дивана, прошёлся по комнате, включил телевизор. Медленно затеплела трубка.
— Постараюсь объяснить на близких мне понятиях. На симпозиуме выступил с очень интересным докладом француз Шавуазье-Прюдом. Он предложил, ни много ни мало, принципиальную схему электронной машины, полностью моделирующей человеческий мозг. Был у этой схемы только один маленький порок — практически она неосуществима из-за фантастического количества деталей. Понимаешь? Работа всей схемы зависит от одновременной надёжности каждого из элементов. Но их так много, что в любой данный момент выходит из строя хотя бы один. В результате схема не срабатывает или даёт неправильный результат. Понимаешь? Во всём твоём деле было столько узлов, что проверить их надёжность в работе одномоментно тебе не удалось. А ты ведь не компьютер — ты только гомо сапиенс, и то не слишком удачный экземпляр.
Стас сказал:
— А что такое — компьютер?
— Машина-вычислитель.
— Слава богу, что я — гомо, хоть и не слишком сапиенс. В отличие от тебя, компьютер несчастный!
Лебединский засмеялся, подошёл и обнял его за плечи:
— Эх, Стас, Стас! Вижу я, старик, совсем тебе худо с этим делом.
Стас хмуро покачал головой:
— Не говори, Сашка. Как вспомню её мать — жить не хочется.
— Тебе сейчас надо отвлечься, хоть немного отключиться от дела. Это я тебе как врач говорю. У тебя сейчас выработался стереотип мышления. В каком-то месте есть порок, но ты этого не замечаешь и продолжаешь бегать по кругу. Давай беседовать на отвлечённые темы, а то мы с тобой, как канадские лесорубы: в лесу о женщинах, с женщинами — о лесе.
Лебединский снова разлил коньяк по рюмкам, обмакнул ломтик лимона в сахарницу.
— Что ж, Стас, выпьем? За тех, кто в МУРе!
Стас засмеялся. Они выпили, Лебединский, морщась, закусывал лимоном. Пока он расставлял на доске фигуры, Стас смотрел телевизор. Транслировали «Ромео и Джульетту».
— Смешно, когда идёт опера без звука. А балет — ничего, даже лучше, — сказал Лебединский. — Ага, если я не ошибаюсь, там как раз завязывается свара между Монтекки и Капулетти.
— Точно, — кивнул Стас и двинул вперёд королевскую пешку. — Эти стройные молодцы в чулках и камзолах уже крепко выясняют отношения. Скоро начнут тыкать друг в друга саблями.
— Не саблями, валенок, а шпагами.
— Ну шпагами, — равнодушно сказал Тихонов и шагнул конём под бой. — За это время умерли шпаги, умерли камзолы, умерли государства, а любовь — жива. И до сих пор из-за любви умирают и убивают.
— Это рудимент и атавизм, — сказал Лебединский, — буржуазный пережиток в сознании отсталых людей.
— Что, любовь?
— Нет, умирать и убивать из-за любви. Вот на том же симпозиуме один деятель сделал вне программы сообщение. Он предложил повсюду внедрить брачующие электронные машины.
— Это как?
— А так. Большинство людей, так же как и ты, долго не женятся из-за того, что никак не могут, видите ли, встретить того единственного человека, который им нужён. Поэтому заполняешь специальный бланк, описываешь с минимальной скромностью свои достоинства, с максимальной обстоятельностью — свои потребности и отправляешь его в Центр брачевания. Там соответствующим образом кодируют этот бланк и запускают в электронную машину, которая по имеющемуся каталогу в два счёта находит тебе невесту. Едешь к ней, представляешься: вот, мол, де я ваш единственный суженый и ряженый, прошу покорно в загс. Нравится?
— Не очень. Я уж как-нибудь обойдусь старым способом. — Стас помолчал, подумал, спросил: — Слушай, Сашк, а ты кто больше — врач или кибернетик?
— Теоретически — врач, — усмехнулся Лебединский.
— А вот посмотри, Тибальд уже минуты две, как пырнул Меркуцио, а тот всё ещё красиво умирает. Ты мне скажи, в жизни так может быть: в сердце воткнули и выдернули шпагу — может человек ещё ходить после этого?
— Ты, Стас, вульгарный материалист. Это же искусство! А в жизни — вряд ли.
— А точнее?
— Ну шаг, другой, третий может сделать — и всё.
— Но ведь Аксёнова сделала после такого ранения не менее двадцати шагов. Это же факт!
— Нет ничего относительнее абсолютных фактов. Помнишь, как мы с тобой лет пятнадцать назад поймали ворону и окольцевали её табличкой с надписью: «1472 год». Если её потом поймал какой-нибудь орнитолог, он наверняка защитил на ней диссертацию. А пока тебе гардэ!
Зазвонил телефон. Стас, не вставая с кресла, протянул руку и взял трубку.
— Добрый вечер, Станислав Павлович. Это Трифонова говорит.
— Да, да, Анна Сергеевна, слушаю.
— Простите за поздний звонок. Но я решила не откладывать. Профессор Левин утверждает, что края отверстия в кофте оплавлены…
Электрические шорохи скреблись в телефонных проводах, по которым бежали крошечные молнии человеческих слов, суматошно заметались в трубке гудки отбоя, и вдруг всё перестало плыть перед глазами, снова стало чётким, как будто кто-то повернул в голове ручку фокусировки. Стас бережно положил трубку на рычаг, механически снял конём короля. Лебединский заорал дурным голосом:
— Что ты делаешь, жулик!
— Стой, — тихо сказал Стас. — Я всё понял…
Гладкая дырка в кофте, двадцать шагов мёртвой Тани Аксёновой, идущий впереди по тропинке Казанцев, чёрные окна гостиницы — всё закрутилось снова сумасшедшей каруселью.
— Пуля! — крикнул Стас. — Это была пуля!
Сегодня у Шарапова день начался удачно. Аферист Костя Корсунский, которого долгих три месяца искала специальная опергруппа, появился в ресторане «Берлин». После роскошного обеда жулик щедро расплатился с официантом и вышел на улицу.
У дверей его ждали Савоненко и Дрыга. Корсунский хорошо знал Савоненко. Раскланялись они изысканно. Корсунский сказал:
— Как я понимаю, уважаемый гражданин Савоненко, вы намерены освободить меня от расходов на такси?
Оперативник кивнул, распахивая широким жестом дверцу милицейской «Волги»:
— Правильно понимаете, Костя…
Сейчас Корсунский сидел в соседнем кабинете и давал подробнейшие показания, расставляя точки на целой серии нераскрытых афер, гирей висевших на шее Шарапова.
Хорошая была операция! Ей-богу, хорошая. Шарапов, откинувшись на спинку кресла, отдыхал, слегка прикрыв веки, и его круглое широкое лицо расплылось больше обычного. Стасу показалось, что Шарапов дремлет, когда он приоткрыл дверь кабинета. Стас захотел повернуть обратно. Но дело надо делать. Он вошёл в кабинет, Шарапов поднял на него глаза, и улыбка пропала. Наверное, и хорошее настроение тоже. Никуда не денешься, надо подойти, сесть у стола и докладывать, чувствуя, как с каждым словом взваливаешь на Шарапова свой нелёгкий груз.
— Владимир Иваныч, беда, — тихо сказал Стас. — Оправдались мои худшие предположения. Аксёнова убита пулей, и мы всю неделю шли не в ту сторону. Пропало самое дорогое время…
Шарапов неожиданно улыбнулся, но улыбка была грустной:
— Не волнуйся, малыш. Известно, время — самый злой наш враг. И самый коварный. Да ничего — мы времени зря не тратили. Жаль, главная версия наша оказалась ошибочной. Но и узнали мы за это время многое. Да-а. Всё это нам ещё пригодится. Раскрутим мы это убийство, не вешай носа. Чаю хочешь? Нет? Ну, садись тогда, рассказывай по порядку.
Тихонов достал из бокового кармана свёрнутые в трубочку бумаги, разгладил их ладонью, полистал. Не поднимая глаз, начал рассказывать:
— Когда я понял, что эксперт-медик ошибся и мы следом за ним идём в тупик, я всех на ноги поднял. Вчера ведь было воскресенье, а надо было срочно договориться о повторной судебно-медицинской экспертизе. Ну, свет, как говорится, не без добрых людей: всех обзвонил, обошёл, всё обеспечил — сегодня в одиннадцать утра экспертиза начала работу. Минут через сорок эксперт — вы его знаете — профессор Павловский нашёл пулю.
Тихонов глубоко вздохнул. Достал из кармана пиджака картонную коробочку. В вате лежал небольшой продолговатый кусочек тёмного металла.
Шарапов потянулся к коробочке, взяв её в руки, внимательно рассмотрел пулю.
— Калибр пять и шесть, — сказал Тихонов.
— Да-а. Пять и шесть, — повторил Шарапов. — Слушай, Стас, а как же всё-таки получилась ошибка?
— Понимаете, Владимир Иваныч, произошёл редкий казус — мне это профессор разъяснил. Пуля пробила сердце, перикард, ударилась в ребро, скользнула по нему вниз, раздвинула межрёберные мышцы и, — Тихонов заглянул в лежащие перед ним бумаги, — застряла в подкожной клетчатке передней грудной стенки. Вот Павловский прямо пишет: «След от пули на ребре эксперт принял за конец раневого канала с осаднением от острия оружия».
