— Не дока-а-ажешь!! Не дока-а-ажешь!..
— Да что они мне, народный суд, что ли! Чего мне им доказывать? Они и так поверят. Они ведь знают — я не вру. Я ведь не вру, Серостанов?
И опять уровень шумов понизился вдвое. Тихонов твердо сказал:
— Рита, подойди к нему, перевяжи…
— Но он же… — неуверенно сказала врачиха.
— Подойди! — крикнул Тихонов и неожиданно мягко добавил: — Не бойся, Рита, перевяжи его. Он тебя сам боится. Ты ведь боишься, Михей? Смотри, Серостанов, не дай Бог, чтобы я ошибся…
Мы шли через двор обратно в дежурную часть: впереди на три шага, как разводящий, Тихонов, мы с Маргаритой следом. От всего виденного ее слегка пошатывало. Она вдруг остановилась, взяла меня под руку и, глядя мне прямо в глаза, сказала-спросила-взмолилась:
— Это же ведь ужасно?!
Я пожал плечами:
— Сэмуэл Беккет написал, что все мы рождены безумными, но некоторые такими и остаются.
Она махнула рукой и пошла дальше. А Тихонов, видимо слышавший разговор, громко хмыкнул и что-то стал насвистывать сквозь зубы. Когда мы поднялись на второй этаж, он на миг задержался и сказал мне:
— Если ты такой ценитель писательских афоризмов, прочти Рите и этот, — и кивнул в сторону плаката.
«Нужно любить то, что делаешь, и тогда труд — даже самый грубый — возвышается до творчества».
Максим Горький
Капитана милиции Скуратова Анатолия Петровича, 1948 г. р. русского, образование высшее юридическое, старшего следователя Следственного управления ГУВД Мосгорисполкома, стаж работы — 7,5 лет, зачислить в адъюнктуру Высшей школы милиции МВД СССР с 15 ноября с. г.
Из приказа
В оперативном зале около главного пульта сидела на стуле удрученная старушка. В теплом платке, плисовом полупальто и тяжелых войлочных ботах на застежке. Севергин разговаривал с кем-то по селектору, а старушка испуганно и озадаченно озиралась в этом странном помещении, набитом электроникой, светящимися экранами, беспрерывным перемигиванием разноцветных лампочек, оглушающим трезвоном телефонов, громкими командами и деловой суетой подтянутых, быстрых, ловких, пугающе вежливых офицеров. В старушке — в ее согбенной позе, отрешенности лица и бессилии вытянутых на коленях рук — было что-то абсолютно несовместимое с пружинистой атмосферой напряжения дежурной части, хлестким ее ритмом, слышной даже мне звонкой готовности к мгновенному ответному действию. В старушке было утомление временем и покорность неизбежному. Она была чем-то похожа на мою мать.
— А кто там участковый? — крикнул в селектор Севергин.
— Соломатин, младший лейтенант. Никакой управы на него нет! — доносился обиженный голос из динамика.
— Так. И что он, Соломатин?
— Сабля на стене, с гражданской еще, дареная. Можно сказать, наградная! А он прицелился: парень у вас озорной, не натворил бы чего… Притащил сам напильник и давай саблю стачивать… Ну, вернее сказать — тупить. А сталь хорошая, он весь потом залился, а пыхтит, усердие показывает… Два часа ее скоблил…
Севергин ухмыльнулся, но сказал очень строгим тоном:
— Все понял, пусть мне позвонит, передайте…
Посмотрел на меня, покрутил головой, будто воротник рубахи тесен, сказал задумчиво:
— Я как кит: горло с пятачок, а за день столько планктона наглотаешься…
— Жалуетесь? — спросила я.
— Не-ет! И с чем только не идут к дежурному. — Он кивнул на старушку, снял очки, долго тер стекла фланелькой, и глаза у него в это время были беззащитные, красные. — Вот бабуся получает телеграмму от сына: «Встречай внука, привезет жена сослуживца». Бабуся на вокзал, а поезд давным-давно пришел: телеграмму, оказывается, поздно доставили.
Старушка повела головой, ее запавшие глаза на морщинистом лице скользнули по всем и остановилися на мне:
— Да, дочка, вот напасть какая навалилась! Весь перрон избегала, всех спрашивала — никто не знает, куда Ленечка, внучок мой, подевался. Ах, беда какая, горюшко-то какое… Где ж мне теперь маленочка искать?
И оттого что старушка спрашивала про «маленочка» меня, а не этих ловких сыскных молодцов, меня, случайного, в общем-то, здесь человека, впервые попавшего в оперативный зал, всего за несколько часов до нее, — я вдруг остро почувствовала, что старушка угадала уже дремлющей материнской, бабьей интуицией, что ко мне надо обращаться не потому, что я могу что-то сделать, а потому, что я своя, штатская, женщина, что мне самой здесь малопонятно, неуютно и боязно. Она спросила меня не о помощи, а о сочувствии.
И я здесь так же неуместна, беспомощна, нелепа.
А Тихонов, писавший что-то за столом, поднял голову и сказал:
— А чего сына-то не запросили, с кем мальчишку послал?
Севергин развел руками:
— То-то и оно: сын — геолог, отбыл на полевые работы, связи с ним нет…
— Ну и что же сейчас происходит? — спросил Тихонов.
— Я уже скомандовал, проводников с поезда разыскали, они подтверждают: ехала до Москвы женщина с ребенком. На перроне долго стояла, кого-то дожидалась.
— А куда же она могла деться? — вслух подумала я: мне и в голову не приходило, как можно подступиться к поискам женщины.
— Поезд ушел в депо-отстойник, больше проводники ее не видели. Она-то вот, жаль, в милицию не догадалась обратиться. А билет у нее транзитный — через Москву до Бреста.
— Похоже, она сразу и уехала, — покачал головой Стас. — Поезда были?
— Через час двадцать.
— Что же она, мальчика с собой увезла, что ли? — удивилась я.
— А что? — хмыкнул Севергин. — За милую душу. Бабку не дождалась — куда ж мальца денешь? Они, видать, между собой хорошие знакомые — с отцом-то. Только для бабушки это пока не утешение…
— А по работе сына нельзя установить, с кем он мог послать парня? — настырно задавал вопросы Тихонов.
Севергин неожиданно подмигнул мне, мотнул головой в сторону Стаса:
— Шестой год он при мне тут работает, а все не устает проверять меня на сообразительность…
— Ничего-ничего, — заверил Тихонов. — При самой лучшей сообразительности еще одна голова не помешает!
— Особенно такая… — усмехнулся Скуратов.
Тихонов хотел что-то сказать, но Севергин опередил:
— Правильно, Стас, добрый из тебя дежурный получится. Иди ко мне в помощники. Все, что мне советуешь, сам и сделаешь, меня, старого, утруждать не будешь…
— А сколько лет мальчику? — спросила я у старушки.
— Пять годков.
Пять годков, как Сережке. Сережка, серенький мой, дорогой дракон, как ты там поживаешь? Подошли ли тебе заячьи уши? Не чувствуешь ли ты себя ущемленным?
Несколько дней назад ты напугал меня. Пришел и заявил твердо: «Мама, мы скоро все погибнем!» «Почему?» — «По радио сказали, что через миллиард лет погаснет солнце и все живое на земле погибнет. И мы тоже?»
И мы тоже. Правда, не так скоро — миллиард лет нам не грозит.
Меня отвлек от этих мыслей громкий голос замдежурного Микито:
— Проверили, проверили… В морге ваш Казанцев. В морге, говорю. Записывайте: тринадцатая больница, морг…
Все повернулись в сторону Микито. Старушка вздрогнула и впилась в него испуганным взглядом. Микито густо, надсадно крикнул:
— Да нет, не умер!.. Он там пятнадцать суток отбывает за мелкое хулиганство… Как «чего делает»? На черных работах, уголь в котельную таскает… Ну хорошо, отбой…
Севергин грозно посмотрел на Микито, потом повернулся к старушке:
— Бабушка, вы посидите в коридоре пока. Как что будет новенькое, я вас сразу позову…
Потом Севергин уселся в кресло, закурил, и искры полетели от сигареты во все стороны:
— Это ты с кем так поговорил душевно, а-а?
Микито почесал карандашом толстую щеку, невозмутимо ответил:
— Да из районного управления запрашивают, куда гражданин подевался. А что?
— Ничего, — сердито буркнул Севергин. — Я думал, что ты родственников так оглушил: «В морге ваш Казанцев…» У человека эдак разрыв сердца может приключиться…
— Скажете тоже, Григорий Иванович! — обиделся Микито. — Что ж я, первый день замужем?
Севергин махнул рукой и ушел в зал справочной службы. А я подошла к Стасу, присела за стол. Он ободряюще, рассеянно улыбнулся:
— Как, привыкаешь помаленьку? — А сам думает о чем-то своем, далеком.
Я ему неинтересна. Да это и понятно. Все прошло давным-давно. Но и он не производит впечатления счастливого человека. Их жизнь чем-то похожа на кинематограф — там тоже за час проходит два года, — и так она, жизнь эта, плотно набита маленькими быстрыми событиями, что не остается места для каких-то больших, самых главных свершений. А может быть, я не права, может быть, мне чего-то главного в их жизни не видно — что-то ведь должно им нравиться в этой гонке, непрерывной нервотрепке…
