— Здесь, — объяснял он, — находится экран. Они крутят хорошие фильмы. Есть даже канал, посвященный культуре. Вот, — он заглянул в программу, — документальный фильм об итальянском Возрождении. Неплохо, правда? Итальянское Возрождение?
— Мне все об этом известно, — пробормотал Данглар, не отпуская подлокотники.
— И о том, что ему предшествовало?
— И о том.
— По радио передают дискуссию об эстетике по Гегелю. Может, стоит послушать?
— В этом тоже нет ничего нового, — мрачно повторил Данглар.
Так, если Данглара не отвлечь ни Возрождением, ни Гегелем, ситуация безнадежна. Адамберг бросил взгляд на свою соседку Элен Фруасси: она сидела, отвернувшись к иллюминатору, и то ли уже дремала, то ли горевала над своей неудавшейся жизнью.
— Знаете, что я делал в субботу, Данглар? — спросил Адамберг.
— Плевать я на это хотел.
— Ездил взглянуть на последнее жилище нашего покойного судьи, под Страсбургом. Он вылетел оттуда, как пробка из бутылки, через шесть дней после убийства в Шильтигеме.
Унылое лицо капитана слегка передернулось, Адамберг счел это хорошим знаком.
— Я вам расскажу.
Адамберг затягивал рассказ, не опуская ни одной детали. Чердак Синей Бороды, конюшня, охотничий домик, ванная. Он именовал хозяина дома только «судьей», «покойником» или «призраком». На лице капитана отразились недовольство и интерес.
— Занимательно, правда? — спросил Адамберг. — Человек-невидимка, неосязаемое присутствие.
— Просто какой-то мизантроп, — буркнул Данглар.
— Мизантроп, раз за разом уничтожающий все отпечатки своего пребывания в том или ином месте? Мизантроп, не оставляющий за собой никаких следов, если не считать белых как снег волосков, да и то по недосмотру?
— Они вам ничего не дадут, — прошептал Данглар.
— Дадут, я смогу их сравнить.
— С чем?
— С волосами из могилы судьи в Ришелье. Достаточно будет провести эксгумацию. Волосы сохраняются очень долго. Если повезет…
— Что это? — с тревогой в голосе перебил его Данглар. — Что это за свист?
— В кабину поступает воздух, все нормально.
Данглар с тяжелым вздохом откинулся на спинку сиденья.
— Не могу вспомнить, что вы говорили мне о значении слова «Фюльжанс», — соврал Адамберг.
— От «fulgur» — вспышка, молния, — не устоял Данглар. — Или от глагола «fulgeo» — метать молнии, сиять, освещать, сверкать. В переносном смысле — блистать, быть знаменитым, проявлять себя с блеском.
Адамберг между делом взял на заметку новые значения, которые его заместитель выудил из кладовой своей эрудиции.
— А «Максим»? Что скажете о «Максиме»?
— Только не говорите, что не знаете, — буркнул Данглар. — «Maximus» означает самый большой, самый значительный.
— Я не сказал вам, под каким именем наш герой купил «Schloss». Вам интересно?
— Нет.
Данглар прекрасно осознавал, какие усилия прикладывает Адамберг, пытаясь отвлечь его от ужасных мыслей. История с усадьбой его дико раздражала, но он был благодарен шефу за участие. Осталось шесть часов и двенадцать минут мучений. Они находились над Атлантикой, и лететь над водой предстояло еще долго.
— Максим Леклерк. Что вы на это скажете?
— Что Леклерк — очень распространенная фамилия.
— Вы необъективны. Максим Леклерк: самый большой, самый светлый, сияющий. Судья не пожелал взять в качестве псевдонима банальные имя и фамилию.
— Со словами можно играть, как с цифрами, придавая им значение по своему усмотрению и выворачивая до бесконечности наизнанку.
— Если бы вы не цеплялись за логику, — не отставал Адамберг, намеренно зля капитана, — вы бы признали, что в моем видении шильтигемского дела есть интересные моменты.
Комиссар остановил благодетельницу-стюардессу, разносившую шампанское. Данглар смотрел мимо нее мутным взглядом. Фруасси отказалась, а Адамберг взял два стаканчика. Один он сразу вручил Данглару.
— Выпейте, — приказал он. — Оба. Но в два приема, как обещали.
Данглар кивнул с намеком на благодарность.
— Может, позиция у меня шаткая, — продолжил Адамберг, — но это не значит, что я ошибаюсь.
— Кто вам такое сказал?
— Клементина Курбе. Помните ее? Мы недавно виделись.
— Если вы теперь решили опираться в работе на сентенции старой Клементины, отделу конец.
— Не будьте пессимистом, Данглар. Но с именами и правда можно играть до бесконечности. Взять, к примеру, мое, Адамберг, гора Адама. Адам — Первый Человек. Сразу создается образ. Мужик на горе. Я спрашиваю себя, не оттуда ли пошел…
— Страсбургский собор, — перебил его Данглар.
— У вас тоже возникает эта аналогия? А ваша фамилия — Данглар — как ее можно интерпретировать?
— Так зовут предателя в «Графе Монте-Кристо». Жуткий мерзавец.
— Интересно.
— Другое предположение интереснее, — сказал Данглар, махнувший оба стакана шампанского. — Она происходит от д'Англар, а Англар — от древнегерманского «Angil-hard».
— Переведите, старина.
— В слове «Angil» скрещиваются два корня — «меч» и «ангел». А «hard» переводится как «тяжелый, крепкий, стойкий».
— Выходит, вы стойкий Ангел-меченосец. Это гораздо красивее несчастного Первого Человека, в одиночестве машущего руками на горе. Страсбургскому собору не устоять против вашего Ангела-мстителя. К тому же собор закупорен.
— Неужели?
— Да. Драконом.
Адамберг посмотрел на часы. Оставалось пять часов и сорок четыре с половиной минуты полета. Он понял, что находится на правильном пути, но вряд ли продержится до конца. Ему никогда не приходилось говорить семь часов подряд.
Внезапно загорелось световое табло, и все его усилия пошли прахом.
— Что это? — встревожился Данглар.
— Пристегните ремень.
— Зачем?
— Воздушные ямы, ничего страшного. Нас может слегка тряхнуть, только и всего.
Адамберг воззвал к Первому Человеку, молясь, чтобы тряска оказалась минимальной. Но тот был занят другими делами и плевать хотел на его молитвы. Самолет то и дело нырял на несколько метров вниз. Даже самые опытные путешественники посерьезнели, стюардессы сели на откидные стульчики и пристегнули ремни, молодая женщина вскрикнула. Данглар закрыл глаза и часто задышал. Элен Фруасси с тревогой смотрела на него. Внезапно Адамберга посетило вдохновение, и он повернулся к сидевшей сзади Ретанкур.
— Лейтенант, — шепотом сказал он, просунув нос между сиденьями, — Данглар не справляется. Вы умеете делать усыпляющий массаж? Можете одурманить, обезболить, убить?
Ретанкур кивнула, и Адамберг даже не удивился.
— Все получится, если он не поймет, что это исходит от меня, — сказала она.
Адамберг кивнул.
— Данглар, — сказал он, беря заместителя за руку, — не открывайте глаза, сейчас вами займется стюардесса.
Он сделал знак Ретанкур, что можно начинать.
— Расстегните ему три пуговицы на рубашке, — велела она, отстегивая ремень.
Кончики ее пальцев заплясали по шее Данглара, как по клавиатуре рояля, массируя позвоночник и шею и замирая на висках. Фруасси и Адамберг наблюдали за волшебством, творившимся в содрогавшемся самолете, переводя взгляд с рук Ретанкур на лицо Данглара. Дыхание капитана замедлилось, черты лица разгладились, и через четверть часа он крепко заснул.
— Он принимал успокоительные? — спросила Ретанкур, убирая пальцы с затылка капитана.
— Тонну, — ответил Адамберг.
Ретанкур посмотрела на часы:
— Он, наверное, всю ночь не сомкнул глаз. Теперь проспит часа четыре, а когда проснется, мы будем над Ньюфаундлендом. Вид суши успокаивает.
Адамберг и Фруасси обменялись взглядами.
— Она меня завораживает, — прошептала Фруасси. — Для нее любовная неудача — все равно что букашка под ногами.
— Любовные неудачи, Фруасси, не букашки, а высокие стены. Нет ничего зазорного в том, что преодоление бывает тяжелым.
— Спасибо, — прошептала Фруасси.
— Вы знаете, лейтенант, Ретанкур меня не любит.
Фруасси не стала спорить.
— Она вам не говорила почему? — спросил комиссар.
— Нет, она о вас никогда не говорит.
Шпиль высотой в сто сорок два метра может покачнуться по той только причине, что великанша Ретанкур даже поговорить о вас не хочет, подумал Адамберг. Он посмотрел на Данглара. Во сне на лицо капитана вернулись краски, воздушные ямы его больше не волновали.
Самолет готовился к посадке, когда капитан проснулся. На его лице отразилось изумление.
— Работа стюардессы, — объяснил Адамберг. — Мастер своего дела. Будем надеяться, что она полетит с нами и назад. Посадка через двадцать минут.
Данглар все еще ощущал на себе воздействие расслабляющего массажа и почти спокойно перенес пытку приземлением, хоть и испытал два прилива паники, когда самолет резко выпустил шасси и начал торможение. Покинув наконец грозную машину, он выглядел свежим — в отличие от усталых коллег. Два часа спустя они оказались в гостинице. Из-за разницы во времени работа должна была начаться только назавтра, в два часа дня.
