— На земле нет, а в н-небе — наверное.
— Сам-то крещеный?
— Не знаю.
— Как же ты не знаешь, сынок, а? Это дело все знают!
— Я сирота, м-мамаша, меня в приют подкинули.
— Ах ты, горемыка! — запричитала бабка. — А гляди, обратно, боженька. Вон ты какой долдон с его милости вымахал. Верста верстой. Раньше такие в лейб-гвардии его величества государя императора служили. Мой дед в гусарах был, в ампериалистическую его положили. Два метра росту имел. Как столб. Надька в его пошла. Красавица, рослая, не то что пигалицы сейчас ходят, безо всякого женского достоинства. Грудей нет, чем детей-то кормить будут? С пальца не пососешь, а у нонешних не цицка, а кукиш…
— А к-карточки Нади есть?
— Есть, миленький, есть. Вона, в альбомчике, на комоде стоят.
Управдом взял альбом и передал его Садчикову. Надежда Мамонова строго глянула на Садчикова. Глаза у нее были маленькие. Рядом с ней стоял парень в форме летчика.
— Жених? — спросил Садчиков.
— Жених, — вздохнула бабка, — тут в переулке жил.
— Ничего парень?
— Да ничего так… Щупленький только. Ручищи длинные, а худые, как твои плетки. В плечах тоже неширокий, щупленький. Я Надьке-то говорю: щуплый — он и есть щуплый.
— Бабуся, — спросил Садчиков, — а Костя д-давно не ходил?
— Давно.
— Поругались?
— Да нет… Он же теперь в Белоруссии служит.
— Жених?
— Ну да. Костька его зовут.
— Нет, я про того Костьку с-спрашиваю, про черненького, со шрамиком на лбу, Назаренко его фамилия.
— Ты, сынок, на Надежду напраслину не возводи. Она себя соблюдает, не то что некоторые.
Садчиков распрощался с бабкой и, выйдя от нее, позвонил в отделение.
— Пожалуйста, пошлите кого-нибудь из о-оперативников в продмаг номер сто пятьдесят два, на углу… Да, да, там… Вызовите Надю Мамонову и поспрашивайте ее о Назаренко. Может, с-слыхала. Да. Я позвоню через полчаса. До свидания.
Дверь открыл рослый парень, выбритый до синевы, в черном спортивном костюме. Садчиков поджался: чутье подсказало ему, что он нашел именно то, что искал.
— Из райжилотдела, — бросил он и обернулся к управдому. — Ну, показывайте, где здесь менять перекрытия.
Управдом быстро взглянул на Садчикова и все понял. Военный в прошлом, он сразу же сориентировался в обстановке и вошел в квартиру первым.
— Где ответственные съемщики? — спросил управдом парня.
— Надя, — крикнул тот, — к тебе пришли!
Надя вышла из ванной в халатике, босиком. Она лениво оглядела пришедших и спросила, зевнув:
— В чем дело?
Лицо у нее было помятое, с синяками под глазами, чуть оплывшее, но все же очень милое.
— Тут у вас перекрытия подгнили, — сказал управдом, — нам надо посмотреть полы. В комнаты войти можно?
— Идите, — ответила Надя.
Садчиков долго простукивал пол в передней, поглядывая при этом на обувь, стоявшую под вешалкой. Потом он вошел в комнату, увидел неприбранную кровать, остатки еды на столе, порожнюю бутылку «Букета Абхазии» и пепельницу, полную окурков.
— Вторую к-комнату откройте, — попросил он.
— Она открыта, — ответила Надя, — там сестра живет.
Во второй комнате никого не было. Потом Садчиков зашел в ванную комнату и на кухню. Там тоже было пусто. Он вернулся в комнату, улыбнулся, погрозил Наде пальцем и сказал:
— В-вот я вас хорошо п-помню, а вы меня забыли.
— Откуда же вы меня помните?
— А н-нас Костя знакомил.
— Где?
— Д-да здесь, около киоска.
— Может быть, — ответила Надя и пояснила парню: — Чего смотришь, это муж, Костя, он в ресторане сидел, помнишь?
— Назаренко, — подсказал Садчиков.
— Ну да, — повторила Надя. — Кот.
— В-вы еще долго будете д-дома? — спросил Садчиков. — Мы водопроводчика должны п-прислать…
— Ломать?
— Нет, — сказал управдом, — текущая профилактика, ничего не потревожим…
— Часа два еще пробудем, — посмотрев на своего приятеля, ответила Надя, — да, Сережа?
— Конечно.
— А тебе когда на стадион? Не опоздаешь?
— Нет, дорогая, — ответил парень, — не опоздаю…
— А К-кот где? — спросил Садчиков. — О-обещал позвонить — и пропал.
— Мы с ним поссорились, — ответила Надя, повернувшись к Сереже спиной, и сморщила лицо. Осторожно подмигнула Садчикову и выдохнула: — Разводиться будем.
— Ж-жаль, — сказал Садчиков, — он ведь хороший п-парень. Нужен он м-мне сейчас. Где найти — у-ума не приложу. Если он придет, то пусть сразу ко мне позвонит, ладно?
— Телефон знает?
— А я з-зайду через часок и оставлю.
Телефон-автомат был установлен в подъезде, так что Садчиков, быстро набрав номер милиции, мог видеть всех, кто пройдет мимо.
— Алло, — сказал он тихо, прикрыв рот ладонью, — это С-садчиков. Быстро машину с людьми ко мне на Пушкинскую. Возьмите ордер на обыск у п-прокурора. Да. Я в подъезде.
Садчиков вопросительно посмотрел на домоуправа.
— В четвертом, — подсказал тот, — въезд со двора.
— Четвертый, — повторил Садчиков, — въезд со д-двора. Жду.
Они ходили по улице Горького пятый час кряду.
— Леня, — сказал Росляков, — ты просто молодчина. Откуда ты только знаешь так много стихов? Неужели по школе?
— У нас Лев преподает с восьмого класса, он только нас ведет, мы поэтому литературу и любим… А другие классы ненавидят. Лев в учебники не заглядывает и нам не велит. Краткое содержание, язык, образ, кульминация — это же все чепуха…
— Да?
— Конечно. Читать надо побольше, тогда все будет ясно. Где образ, какое идейное содержание, в каком месте кульминация. А читают у нас ребята мало.
— Почему?
— Физика, космос. Это идет. А литература — так, времяпрепровождение. Несерьезно, говорят.
— А мы литературу любили. Смотри, как забавно: когда мы школу кончали, то почти все шли в гуманитарные вузы — на юридический, на истфак. Еще на журналистику многие пытались попасть.
— Я тоже мечтал…
— Почему «мечтал»? — спросил Костенко.
— Меня теперь туда на пушечный выстрел не подпустят.
— Да брось ты, как старуха, нудеть. Захочешь — подпустят. Важно захотеть. Это во всяком деле самое главное.
— Ты сейчас экзамены сдай, — посоветовал Костенко. — Тебе важно школу хорошо кончить…
— А я школу не люблю…
— Это почему же? — удивился Росляков.
— Я его понимаю. Школа прививает нелюбовь к литературе, — сердито буркнул Костенко. — Я Пушкина начал перечитывать уже в университете… А в школе нас мучили вопросами: «Каково социальное происхождение Татьяны Лариной?» и «Каковы главные отличительные черты «лишнего человека?» Литература — это прекрасное, а про это именно забывают.
— Сейчас немного полегче, — сказал Ленька, — сейчас все-таки можно самому высказывать точку зрения… А раньше, говорят, надо было пересказывать, что писали в учебниках… И ничего своего… Лев Иванович ставит пятерку, если говоришь свое — пусть даже ошибаешься. А кто бубнит по учебнику, тем он больше четверки не ставит.
— Вообще школа сейчас ждет реформы, — заметил Костенко. — Кое-кто из моих друзей бранит кибернетику и счетно-вычислительные устройства, а ведь именно они будут определять будущее развитие прогресса. Через двадцать лет в седьмом классе на партах будут стоять маленькие счетные машины, ей-богу… Один мой дружок, математик, говорит, что в математике произошла революция: раньше надо было дать один ответ, в этом был смысл математики, а теперь высший смысл состоит в том, чтобы расчленить задачу на елико возможно большее количество вопросов, а потом эти вопросы засадить в счетную машину… А мы заставляем ребят зубрить формулы. Мозг костенеет, инициативы нет…
— Кое-кто из твоих знакомых, — сказал Росляков, — видимо, бранит кибернетику с этической точки зрения, опасаясь ее самодовлеющего влияния на человечество…
— Потом доспорим, — вздохнул Костенко, — мой парень какие-то пассы делает, надо пойти посмотреть…
Он быстро пересек улицу Горького и спросил давешнего оперативника:
— Что случилось?
— Вспотел я, — ответил тот, — машу руками, чтоб тело проветрить…
— Большой ты человек…
— Испохабили планету, — сказал тот, — зима слякотная, весна — как в Африке, а летом дожди… Завтра вообще тридцать градусов ожидается.
— Во-во, — чертыхнулся Костенко, — а поедешь в отпуск, так калоши надо брать.
— Земля остывает, скоро все переменится. У меня дед говорит, что зима обернется летом, а весна — осенью.
— Прозорливый у тебя дед.
— Дед что надо. «В наше, — говорит, — время не соскучишься».
— На что это он, интересно, намекает?
Оперативник ответил:
