Между нижним краем двери и порогом комнаты было расстояние в полдюйма. Карелла засунул пальцы под дверь. Он чувствовал под пальцами металлическую полосу, которой была обита дверь. Полоса была прибита примерно на четверть дюйма отступая от наружной стороны двери. Карелла снова открыл дверь. Такая же полоса была прибита к порогу, немного дальше, чтобы дверь плотнее примыкала к раме. Он опять закрыл дверь. И опять провел пальцами между дверью и порогом. В одном месте в металле было что-то вроде вмятины, но Карелла не был полностью уверен в этом. И все же казалось, по крайней мере на ощупь, что в одной точке имеется длинная острая вмятина в форме зубца. Его пальцы скользили по металлу: гладко, гладко, вот! Вот оно. Небольшое резкое углубление.
– Что-нибудь потеряли? – спросил голос у него за спиной.
Карелла повернул голову. Марк Скотт был очень высоким и таким же светловолосым, как его брат Дэвид. У него был твердый плоский лоб и твердый плоский нос. Резко скошенные вниз скулы нарушали скучную правильность остальных черт. Губы довольно толстые, глаза серые, но в полутемном коридоре казались почти бесцветными и прозрачными под светлыми толстыми бровями.
Карелла поднялся и отряхнул пыль с колен.
– Нет, – сказал он любезно, – ничего не потерял. Но, в определенном смысле, пытаюсь кое-что найти.
– Что бы это могло быть? – произнес с улыбкой Марк.
– О, я не знаю. Может быть, путь в эту комнату.
– Под дверью? – спросил Марк, все еще улыбаясь. – Надо быть очень худощавым, вам не кажется?
– Конечно, конечно, – ответил Карелла, открыл дверь и вошел.
Марк пошел за ним.
Карелла тронул пальцем висящий шуруп, так что он стал качаться.
– Мне сказали, что этот замок запирался с большим трудом. Это правда?
– Да. Надо было потянуть дверь на себя изо всей силы, только тогда можно задвинуть засов. Я говорил отцу, чтобы он сменил замок, но он считал, что этот замок его устраивает, позволяет поупражняться, ведь ему больше негде делать это. – Марк снова улыбнулся. У него была приятная улыбка: полные губы открывали ослепительный ряд зубов.
– Как сильно надо было тянуть дверь?
– Простите?
– Чтобы задвинуть засов.
– О, очень сильно.
– Как вам кажется, если веревка была привязана к дверной ручке, хватило бы веса вашего отца, чтобы задвинуть засов?
– Хватило, чтобы не дать двери открыться, но чтобы задвинуть этот засов, нужно было тянуть дверь на себя с большой силой. Вы, наверное, думаете, что кто-нибудь запер дверь снаружи? С помощью шнурка или чего-то вроде этого?
Карелла вздохнул:
– Да, я примерно так и думал.
– Невозможно. Спросите любого из моих братьев. Спросите Кристин. Спросите Роджера. Замок был очень тугой. Отец должен был сменить его, обязательно. Мы говорили об этом много раз.
– Вы когда-нибудь ссорились?
– С отцом? Боже милостивый, конечно, нет. Я поклялся никогда не спорить с ним. По крайней мере после того, как мне исполнилось четырнадцать. Помню, именно в это время я принял такое решение, и оно стоило мне больших усилий.
– “Великое решение Скотта”. Прямо как в кино.
– Что? О, да, – согласился Марк с улыбкой. – Когда мне было четырнадцать лет, я понял, что нет никакой пользы спорить с отцом. С того времени мы всегда ладили друг с другом.
– Вплоть до настоящего времени, а?
– Да.
– Кто обнаружил, что дверь заперта?
– Алан.
– А кто пошел за ломом?
– Я.
– Для чего?
– Чтобы взломать дверь. Мы звали отца, но он не отвечал.
– И лом помог?
– Да. Конечно, помог.
– Кто пробовал открыть дверь после того, как вы применили лом?
– Я.
– И на этот раз она открылась?
– Нет. Тело было очень тяжелым. Но мы смогли немного приоткрыть дверь, снова с помощью лома. Алан просунул руку в щель и перерезал веревку.
– Кто-нибудь из вас просовывал лом под дверь? – спросил Карелла.
– Под дверь?
– Да. Здесь. У порога.
– Нет. Зачем?
– Не имею представления. Вы много получаете, мистер Скотт?
– Что?
– Вы работаете?
– Ну, я...
– Да или нет?
– Я прохожу практику на одном заводе. Готовлюсь занять ответственную должность. Отец был убежден, что администраторы должны пройти всю служебную лестницу снизу доверху.
– Вы были согласны с ним?
– Да. Конечно.
– Где вы... проходите практику?
– На заводе в Нью-Джерси.
– Как долго?
– Шесть месяцев.
– Сколько вам лет, мистер Скотт?
– Двадцать семь.
– А чем вы занимались до того, как поступили на тот завод в Нью-Джерси?
– Несколько лет я пробыл в Италии.
– Чем занимались?
– Развлекался. Когда умерла мать, она оставила мне немного денег. Я решил истратить их после окончания колледжа.
– Когда это было?
– Мне исполнилось тогда двадцать два года.
– И с тех пор вы все время находились в Италии?
– Нет. Правительство нарушило мои планы. Еще до окончания колледжа мне пришлось два года прослужить в армии.
– А потом вы поехали в Италию, верно?
– Да.
– К тому времени вам было двадцать четыре года?
– Да.
– Сколько денег у вас было?
– Мать оставила мне тридцать тысяч.
– Почему вы вернулись из Италии?
– У меня кончились деньги.
– Вы истратили тридцать тысяч долларов за три года? В Италии?
– Да.
– Истратить такую кучу денег в Италии! Многовато!
– Разве?
– Я хочу сказать, что вы жили на широкую ногу.
– Я всегда жил на широкую ногу, мистер Карелла, – сказал Марк, широко улыбаясь.
– А что это за должность, в которой вы практикуетесь?
– Администратор по торговым делам.
– Без всяких почетных званий и титулов?
– Просто администратор по торговым делам.
– Сколько платят на такой должности?
– Наш отец не хотел баловать своих детей, – ответил Марк.
– Он понимал, что его дела пойдут кувырком, если он просто поставит своих сыновей на высокооплачиваемые должности, не научив их как следует бизнесу.
– Сколько вы получаете, проходя практику?
– Пятнадцать тысяч.
– Понятно. И вы жили на широкую ногу. Десять кусков в год, да еще в Италии! Понятно.
– Это минимальная плата, мистер Карелла. Отец имел намерение полностью передать Скотт Индастриз своим сыновьям.
– Да, его завещание, несомненно, подтвердит это намерение. Вы знакомы с его завещанием, мистер Скотт?
– Все мы знакомы. Отец не делал из него тайны.
– Понятно.
– Скажите, мистер Карелла, вы думаете, что я убил собственного отца?
– А вы убили его, мистер Скотт?
– Нет.
– Он покончил с собой, верно, мистер Скотт?
– Да, верно. – Марк замолчал. – Или вы думаете, что я влез в комнату через щель?
Вот он – город. Открытый для поздних развлечений, одетый в блестящий черный атлас ночи с ярко-красной оторочкой огней, с гирляндой алмазов в волосах. Квадраты витрин заведений, открытых круглые сутки, мерцающий в темноте назло звездам светлый туман в воздухе у невероятно далекого горизонта. Город словно красотка с ослепительным ожерельем на стройной шее – красный и зеленый свет транспортных магистралей, янтарь уличных фонарей, ослепительное сияние люминесцентных ламп на Дитовернер Авеню. Круглые мясистые плечи красотки колышутся в такт ночной музыке, эта музыка заставляет взволнованно вздыматься ее полные груди: мрачная и таинственная музыка, просачивающаяся из стриптизных подвальчиков Изолы, пробивающая себе путь с математической точностью из прохладных бистро, рассыпающаяся причудливыми ритмами из ночных клубов. Шоссейные дороги сияют, как реки, отражением разноцветных огней, сжимаются на перекрестках, словно тонкая талия, потом расходятся, как широкие бедра, на юг и на север. Они распрямляются, будто стройные ноги, чьи лодыжки закованы в браслеты неоновых огней, и становятся все уже, как узкие следы модных туфель на высоких каблуках, идущих по мокрому асфальту.
Вот он – город.
Это красотка, возбужденная ночными звуками, впитывающая ветер раскрытыми губами; она мчится в пространстве, и глаза ее горят лихорадочным возбуждением. Она прижимает к груди вечер, словно боится навеки упустить его. Город – это женщина, прекрасная женщина, хранящая жизнь в своем лоне и предательство в сердце, женщина-искусительница, держащая за спиной кинжал в длинных белых пальцах, женщина-утешительница, поющая давно забытые мелодии в обдуваемых ветром бетонных каньонах. Женщина, которая любит и ненавидит, женщина, которую познало восемь миллионов, насладившихся ее телом со страстью, смешанной с отвращением.
* * *
Восемь миллионов!
Джеффри Темблин был издателем.
Он издавал учебники. Этим рэкетом он занимался тридцать два года и теперь, когда ему исполнилось пятьдесят семь лет, считал себя опытным парнем, которому известны все ходы и выходы в издательском рэкете.
Джеффри Темблин никогда не употреблял выражение “издательское дело”, для него существовало только слово “рэкет”, и он страстно ненавидел свою работу. Самым противным делом для него было издавать книги по математике. Он их терпеть не мог. Его нелюбовь ко всем математическим дисциплинам зародилась, очевидно, еще в средней школе, когда старый зануда по фамилии Фенензел преподавал ему геометрию. В семнадцать лет Джеффри не мог решить, что он ненавидит сильнее – геометрию или физиономию доктора Фенензела. Теперь, сорок лет спустя, его ненависть достигла чудовищных размеров и распространялась на всю математику вообще, а также на всех, кто преподавал или изучал математику. Стереометрия, аналитическая геометрия, алгебра, дифференциальное исчисление и даже простые и десятичные дроби входили в сферу этого чувства.
