Ехали они довольно долго. Шум городских улиц через некоторое время сменился гулом шоссе, а потом и вообще едва ли не полной тишиной, в которой слышалось только утробное урчание их собственного мотора. Слегка пришедший в себя Перфилов предположил, что они где-то за пределами Москвы. Наверное, он был прав, но проверить ему этого не дали. Когда машина остановилась, ему натянули на голову мешок и за шиворот вытащили из машины.
Сквозь грубую ткань мешка он не почувствовал никаких новых запахов и долго не мог понять, куда его ведут. Вскоре, однако, стало ясно, что попали они в нежилое помещение – об этом недвусмысленно свидетельствовало гулкое эхо, окружившее Перфилова со всех сторон, и какой-то особенно сильный, промозглый сквозняк, который характерен для крупных блочных строений.
Его долго вели по гулким цокающим коридорам, потом довольно небрежно препроводили вниз по каменным ступеням и наконец сорвали с головы мешок. Однако Перфилов ничего практически не увидел, кроме яркого луча электрического фонаря, перебегающего по стенам, и разнокалиберных черных труб, вдоль этих стен протянутых.
Тут он, правда, собирался задать сопровождающим вопрос, который мучил его с самого начала: что, собственно, происходит? Собирался и даже несколько раз мысленно репетировал, как этот вопрос должен прозвучать, но в реальности духу на это Перфилову так и не хватило.
Те же, кто его привез, не собирались ничего Перфилову объяснять. Они обращались с ним почти как с неодушевленным грузом. Они доставили его на место, и больше их ничего не касалось. Но еще одну неприятность они Перфилову приготовили. Его приковали наручниками к трубе.
Теперь он остался практически совсем без рук – левая была пристегнута к невидимой холодной трубе, а правая горела и немела от боли – Перфилов не удивился бы, если бы узнал сейчас, что тот мерзавец со стальной хваткой сломал ему пальцы.
А положение его становилось все тяжелее и неопределеннее. Приковав его, люди, лиц которых Перфилов так больше и не увидел, ушли, оставив его одного в кромешной тьме и полной тишине. Напоследок загрохотала где-то наверху стальная дверь, замерли, удаляясь, шаги, и все кончилось.
Вскоре мучения Перфилова начали расти как на дрожжах. Он начал мерзнуть. В этом чертовом подвале было холодно, как в могиле. И вдобавок ему понадобилось в туалет. Это желание нарастало с каждой минутой, и Перфилов почувствовал себя особенно унизительно. Практически ему ничего не оставалось, как мочиться в том же самом углу, где он был прикован. На железной трубе он нащупал какие-то отводы, которые мешали ему сделать хотя бы шаг в сторону. Да и с брюками была проблема – свободная рука явно не желала подчиняться. Впору было заплакать от унижения.
И все-таки через некоторое время желание стало настолько неодолимым, что Перфилов уже не мог сдерживаться. Кое-как расстегнув брюки, он облегчился, и впервые за последние часы у него появилось ощущение, похожее на удовлетворение. Однако оно очень скоро притупилось, а унижение осталось. Перфилов не сумел застегнуть как следует брюки и так и остался – с выбившейся наружу рубашкой, с приспущенными штанами и нелепо согнутой рукой, все сильнее холодеющей от прикосновения стали. В темноте все это было еще терпимо, но Перфилов живо представлял себе, каким жалким увидят его бандиты, когда вернутся, и от этого на душе становилось совсем скверно.
Однако прошло время, и Перфилов стал ждать возвращения этих страшных людей как избавления, потому что неопределенность вкупе с темнотой и холодом были еще хуже.
Кроме отчаяния и страха, Перфилова одолевали мысли. Их было необычно много, и они резко отличались от его обыденных представлений, от тех правил, которыми Перфилов обставил свою жизнь, руководствуясь своим, в общем-то, удачным и безоблачным жизненным опытом. Ему всегда везло, и, хотя больших высот Перфилов не добился, та ниша, которую он облюбовал себе в мире, вполне его устраивала. Все катилось по наезженной колее – работа, развлечения, женщины. Какие-то проблемы возникали, но тут же и решались, не давая повода всерьез задуматься. Может быть, в последнее время проблем стало чуть побольше, но Перфилов до сих пор думал, что еще долго продержится без серьезных потерь. Вышло иначе, и это напугало Перфилова ничуть не меньше, чем нападение неизвестных ему людей.
Дрожа от холода и страха в темном подвале, Перфилов вдруг решил, что отныне навсегда бросит пить. Если все обойдется, он больше не возьмет в рот ни капли спиртного. И это решение не стоило ему ни малейших усилий, потому что – самое удивительное – сейчас он и в самом деле не нуждался в алкоголе. Он был чист внутри, словно заядлый абстинент, никогда не нюхавший водки. Стресс странным образом встряхнул его организм. Одно плохо – слишком мало шансов было на то, что Перфилову удастся осуществить свой благой порыв. Постепенно его все больше стало одолевать убеждение, что он доживает свои последние часы на этой земле.
Но чего хотят от него эти непонятные люди? Что он сделал такого, за что его стоит разыскивать по всей Москве, выкрадывать средь бела дня и запирать в каком-то угрюмом подвале? Проступок должен быть очень серьезным, но никакого намека на серьезные события Перфилов в памяти не обнаружил. Даже смерть Марины он еще не воспринимал как неизбежную реальность. Его потрясли слова Гурова, но осознать в полной мере Перфилов их еще не успел. Он запомнил Марину живой, здоровой и сердитой. Но в тот последний момент он уже немного протрезвел. Прочее же улетучилось. Память, похожая на решето, – это был еще один повод дать решительный бой собственному пьянству. Перфилов отлично знал, что подобные провалы – симптом крайне неприятный, свидетельствующий о серьезном неблагополучии с психикой. Раньше ему не хотелось в этом признаваться, но теперь не было никакого смысла себя обманывать – он превращается в самого настоящего алкоголика. Может быть, этот процесс не такой явный, и он не режет глаз окружающим, как, например, фигуры пропитых бомжей в подворотне. Но это слабое утешение. Рано или поздно он тоже этим кончит. Пока Перфилов делает только первые шаги к распаду, но зато шаги эти с полным правом можно назвать семимильными.
Перфилов нисколько не жалел о своем решении бросить пить. Водка его погубила и поставила под угрозу само его существование. Зато сейчас Перфилов бы не отказался от сигареты – курить ему хотелось все сильнее, но свои сигареты он оставил у Ленки – можно сказать, впопыхах. Желание хотя бы разок затянуться сделалось в конце концов просто невыносимым. Измученный Перфилов начинал подумывать о том, что даже смертникам дается право на последнее желание. Пожалуй, сейчас он выбрал бы сигарету. Нет, конечно, в первую очередь он выбрал бы свободу, но если уж не судьба, тогда Перфилов остановился бы на сигарете. Он сам удивился, как, оказывается, мало нужно ему от жизни. Вот только по-прежнему он был один, и некому было предложить ему выбрать последнее желание.
Перфилов не представлял, сколько времени находится в подвале. Все обычные представления сместились, границы между реальностью и кошмаром стерлись. Иногда Перфилову начинало казаться, что он в заточении уже целую вечность. Вечность, как ей и полагалось, была ледяной и беспросветной, и конца ей не было.
Несмотря на муки, Перфилов, кажется, все-таки задремал ненадолго – провалился в темноту, еще более глубокую, чем та, которая его окружала. Этот короткий сон был похож на смерть или, скорее, на репетицию смерти. А потом Перфилов проснулся от стука собственного сердца. Оно колотилось как бешеное – казалось, эхо его ударов мячиком отскакивает от бетонных стен и рушится на голову со всех сторон.
И вдруг Перфилов понял, что слышит не только стук сердца – наверху неожиданно загремела железная дверь. И вслед за этим раздались размеренные тяжелые шаги нескольких человек, которые цепочкой спускались вниз по лестнице.
Перфилов ждал чего-то подобного с нетерпением, но, когда дождался, испугался не на шутку. Одно дело – представлять свою смерть, пусть даже в самых неприглядных вариантах, и совсем другое – оказаться с ней лицом к лицу. У Перфилова перехватило дыхание.
Шаги между тем неумолимо приближались. Они звучали уже рядом. В лицо Перфилову ударил сноп света. Он невольно зажмурился.
Люди, осветившие пленника фонариком, несколько секунд молча рассматривали его. А потом спокойный внушительный голос произнес одно слово:
– Свинья!
Сказано это было с презрением и брезгливостью, будто Перфилов уже стал грязным бомжом, от которого нужно держаться подальше. Наверное, кое-какие основания для подобного заключения имелись, но Перфилов обиделся на говорившего. «Тебя бы сюда! – подумал он зло. – Часика на четыре, а еще лучше на десять. Посмотрел бы я тогда на тебя, скотина!»
Между тем неизвестный, которому мысли Перфилова были недоступны, повторил с выражением:
