– Так вы знаете старого Рейнеке? – Канинхен просиял. – Две порции шампанского! – крикнул он тут же. – Друзья наших друзей – наши друзья! Само провидение прислало вас сюда. Я ведь знал, предчувствовал, что в этом проклятом Мейсене что-то приобрету. Ваше здоровье!.. Почему вы сразу об этом не сказали? Мы с Рейнеке все равно что сиамские близнецы. У Рейнеке, между прочим, есть «Черная Виктория», погашенная на Ломбард-стрит 6 мая 1840 года. Он показывал вам ее? Вы заключили с ним какую-нибудь сделку? Он ничего не говорил вам? – продолжал Канинхен, не давая мне вставить слово. – Не говорил вам, где и у кого в Эрфурте самая редкая марка Польши?
– Где и у кого? – Я впился в него глазами.
Он заметил, что это произвело на меня впечатление.
– Ха! – откинулся Канинхен на спинку стула и протянул указующим жестом руку. – Настоящего филателиста видно на расстоянии! А, чтоб меня! Ни у кого нет такого нюха, как у Канинхена, – добавил он гордо. – Я сразу понял, что меня к тебе потянуло… Эту марку, дорогой коллега, «Десять краковских крон», – он торжественно поднялся со стула, – имею я!
– Нет, это действительно невероятно. – Я тоже встал и подошел к стойке бара. – Две порции шампанского!
Канинхен пошел за мной.
– Такую удачу нельзя не отметить, – проговорил я, взяв бокал в руку. – Ваше здоровье! И желаю, чтобы вы как можно скорее достали две и даже три «Баварские семерки», без дыр и с красными штемпелями!
Канинхен расцвел, как майский букет.
– Признайтесь, что эта «Семерка» необыкновенна! Что?… Нет?
– Это должно быть великолепно, коллега…
– Знаете что… – вдруг пришла ему в голову мысль. – По случаю приобретения моей «Семерки» я устраиваю ужин в ресторане Рихтера! Вы знаете, кто такой Винценц Рихтер?
Я не знал.
– Рассчитываемся! – решительно загремел он.
Мы вышли на Постштрассе и направились к центру.
– Мне хотелось бы, коллега, обговорить с вами одно запутанное дело, – заговорил Канинхен. – Скажу вам прямо. Был у вас в Кракове до войны человек, у которого имелись чудесные «Саксонии». Рейнеке переписывался с ним… Но тот хотел только «Краковскую десятку». А у Рейнеке такой марки не было. И кому тем временем удалось добыть эту знаменитую голубую «Десятку»? Ну, подумайте, коллега, кому? – остановился он, гордо выпяти» грудь.
– Конечно, вам, господин Канинхен!
– Точно. Вы правы. Вы попали в цель… Но в сорок втором, как строителя, меня забрали в организацию Тодта. А человек из Кракова на письма не отвечал. И только недавно, два года назад, мне пришла в голову мысль. В английском обменном бюллетене я обратил внимание па адрес одного коллекционера из Варшавы. Я написал ему любезное письмо, в котором спрашивал, не сможет ли он узнать, где проживает тот коллекционер из Кракова или где находится его коллекция. В первом же ответном письме мой корреспондент сообщил, что поищет нужного мне человека, и просил прислать ему блок «Гёте». Вы знаете, сколько стоит блок «Гёте»? В каталоге «Липсия» указана цена двести марок, в действительности же она значительно выше… Когда я послал ему блок «Гёте», то получил второе письмо, с сообщением, что интересующий меня коллекционер переехал в Варшаву. Я получил обещанный мне адрес и написал… Вскоре пришел ответ: меня просили прислать «Десять крон», а взамен предлагали роскошную пару красно-коричневых «Саксонии» № 1 «с». Но весь смысл, коллега, в том, что он хотел произвести обмен только из рук в руки. Почтой этот человек из Варшавы посылать не решался, он хотел, чтобы я послал ему через кого-либо «Десятку», а он отдаст этому человеку «Саксонии»… – озабоченно изливал передо мной душу Канинхен. – Поэтому я спросил у того, кому послал блок, не согласился бы он посредничать? Тот ответил, что согласен, но за определенный процент. «Вы пошлете мне пять польских блоков филателистической выставки 1928 года в Варшаве, так как в Германии эти марки достать легче, чем у нас», – написал он. У кого можно было найти блоки? У старого Рейнеке. Я выгреб последние гроши. Рейнеке содрал с меня по сто восемьдесят марок за блок. Но… ведь «Саксония» 1 «с» стоит такой жертвы. Я отправил варшавские блоки, и с той поры молчание. Я послал открытку с вопросом: был ли тот, кто взял блоки, у того, кто имеет «Саксонию», и обговорили ли они условия обмена? И ни слова в ответ. Как камень в воду.
Канинхен был искренне огорчен.
– А «Краковская десятка» ждет. Я, естественно, предпочитаю «Саксонию». В Польше «Десятка» – определенно раритет. Такой экземпляр можно искать целое столетие. Марка – на части конверта, имеет четыре гарантийных удостоверения, тщательно исследована.
– Любопытно, кто же у вас взял варшавские блоки и как этого… вашего Посла фамилия? Где он живет? Вы запомнили его фамилию и адрес, господин Канинхен?
– Что? Затратить более тысячи марок и не помнить? – возмутился он. – Это доктор Кригер! Почтовый ящик 14, Варшава, 41. Да, доктор А. Кригер!
При этом сообщении я врезался плечом в фонарный столб. Мы только что прошли мимо почты.
– Прошу извинить, господин Канинхен, но я вспомнил, что должен послать домой телеграмму, – проговорил я не своим голосом. – Мы, кажется, прошли почту?
– Да, – ответил он, – из «Золотого корабля» человеку до всего близко. Давайте вернемся, а потом уже прямо пойдем к Винценцу. – Он весело рассмеялся. – Посылайте телеграмму!
Зал Главного почтамта Мейсена был в эту пору пуст. Только в одном окошке принимали телеграммы. Я взял бланк и, когда Канинхен отошел в сторону, написал вверху адрес моего отдела в управлении. Ниже следовала единственная фраза:
«Посол – доктор Александр Кригер».
Мы снова вышли на мокрую от дождя Постштрассе.
– Вы бывали когда-нибудь в Мейсене? – спросил Канинхен, пытаясь идти со мной нога в ногу.
– Нет, не бывал.
– Паршивый город. Одни любители фарфора, любители… черепков! И долго, коллега, вы здесь задержитесь?
– Мне нужно уехать завтра утром.
– Ну, тогда к Винценцу пойдем кружным путем, чтобы осмотреть город, – решил Канинхен. – В марках и в архитектуре я разбираюсь. – Он выпятил грудь и с миной знатока начал объяснять: – Обратите внимание, отсюда город поднимается в гору, до самого замка. Каким бы путем мы ни пошли, мы обязательно выйдем на большую Рыночную площадь. Пойдемте сюда. – Он стал бодро взбираться по крутой улочке.
Все напоминало памятную ночь в Эрфурте, только после дождя все казалось свежим и таинственным.
Двухэтажные домики тянулись по обеим сторонам узкой улочки, а из крошечных двориков открывался вид на крыши ниже расположенной части старого города. Черепичные прямоугольники крыш с торчащими – самых разнообразных форм – печными трубами блестели после дождя. Справа и слева вонзались в небо шпили кирх. Едва видимый в тумане замок надвигался на нас, тянулись кверху два острых шпиля на башнях собора, стоящего на холме у замка.
– Туда можно попасть только днем. Вечером не пускают. А днем? Хо-хо! Вы могли бы увидеть все в радиусе десяти – пятнадцати километров, – пыхтел Канинхен. – И Эльба оттуда выглядит иначе, и виноградники, и все, что находится по ту сторону реки. А теперь… ти-хо! Остановитесь. Мы специально ради этого и пришли!
Мы остановились у дома, из окна которого падал свет. Канинхен взглянул на циферблат своих часов и крепко сжал мою руку.
Мы находились на уровне галереи, опоясывающей у самой вершины знаменитую башню мейсенского собора святой Афры. Казалось, нас отделяло от него лишь несколько шагов, хотя у наших ног зияла пропасть глубиной в три-четыре этажа.
Зазвучали сначала одиночные, а затем постепенно переходящие в слитную мелодию звуки фарфоровых колоколов. Звуки неслись и кружились над крышами уснувшего города, как стаи порхающих птиц, оседали на холмах, где днем я видел виноградники, плыли к черной, покрытой туманом Эльбе и где-то там вместе с шумом волн сливались в незабываемую симфонию.
– Это единственные в мире часы с фарфоровыми колоколами, – объяснял Канинхен. – Днем не слышно так хорошо, как сейчас. А все то, что вы увидели по дороге, разве забудется?
За поворотом, в нескольких метрах от нас, радугой вспыхнули цветные стекла средневекового домика с высокой крышей. На домике виднелось гнездо, и там под дождем стоял на одной ноге аист. Из дверей, ведущих на террасу, плыл аппетитный запах. А когда стихал ветер, даже слышалось шипение жарившейся рыбы.
– Читайте, дорогой коллега! – воскликнул Канинхен, в глазах которого зажглись веселые огоньки.
Между первым и вторым этажами я увидел нарисованную готическими буквами вывеску «Wincenz Richter».
Минуту спустя мы переступили порог мейсенского винного погребка Рихтера.
Господин архитектор чувствовал себя там как рыба в воде. Молодецким движением он сбросил с плеч свой плащ, повесил его на алебарду, служившую вешалкой, и, указав мне столик у окна, ринулся заказывать ужин.
