— Почему же «разумеется»?
— Потому что раньше я не спрашивала, кто говорит.
Вот это да. Крыть нечем. Надо было все-таки заставить Рённа поговорить с ней.
— Вам это не приходило в голову, господин комиссар? — спросила женщина.
— По правде говоря, нет.
Большинство на его месте покраснело бы или замялось. Но Мартин Бек был не из таких. Он продолжал с полной невозмутимостью:
— Тогда это мог быть кто угодно.
— Вам не кажется странным, чтобы кто угодно позвонил и назвался Пальмоном Харальдом Хультом?
— Я хотел сказать, что это мог быть другой человек, не Хульт.
— Кто же тогда?
«Вопрос по существу», — подумал Мартин Бек и сказал:
— А вы могли определить по голосу, молодой это человек или старый?
— Нет.
— А описать его голос?
— Ну, он был очень отчетливый. И звучал резко.
Точная характеристика Хультова голоса. Отчетливый и резкий. Но ведь множество полицейских разговаривает таким голосом, и прежде всего те, у кого за плечами военная служба. Да и не только полицейские.
— А не проще ли вам расспросить самого Хульта? — поинтересовалась женщина.
Мартин Бек воздержался от ответа. Он решил копнуть глубже.
— Быть полицейским прежде всего означает иметь кучу врагов.
— Да, вы уже это сказали при втором разговоре. Кстати, господин комиссар, вы сознаете, что это уже наш пятый разговор менее чем за двенадцать часов?
— Очень сожалею. Вы сказали тогда, будто не знаете, что у вашего мужа были враги.
— Сказала.
— Но вы хоть знали, что у вашего мужа были неприятности по службе?
Ему послышался в трубке короткий смешок.
— А теперь я не понимаю, о чем вы.
Да, она действительно смеялась.
— Я о том, — сказал Мартин Бек без всяких околичностей, — что очень многие считали вашего мужа плохим полицейским, который не справлялся со своими обязанностями.
Фраза сработала. Разговор снова принял серьезное направление.
— Вы шутите, господин комиссар?
— Отнюдь, — примирительно сказал Мартин Бек. — Я не шучу. На вашего мужа поступало много жалоб.
— За что?
— За жестокость.
Она торопливо перевела дух и сказала:
— Это абсолютная нелепица. Вы, должно быть, спутали его с кем-нибудь.
— Не думаю.
— Но Стиг был самым мягкосердечным из всех людей, каких я когда-либо встречала. К примеру, мы всегда держали собаку. Вернее, четырех собак, по очереди. Стиг очень их любил, относился к ним с бесконечным терпением, даже когда они еще не умели проситься на улицу. Он мог неделями возиться с ними и никогда не раздражался.
— Так, так.
— И ни разу в жизни он не позволил себе ударить ребенка. Даже когда они были маленькие.
Мартин Бек частенько себе это позволял, особенно когда они были маленькие.
— Значит, никаких неприятностей по службе у него быть не могло?
— Нет. Я уже сказала вам, что он почти никогда не говорил с нами о своей работе. Но я просто-напросто не верю в эти россказни. Вы, наверное, ошиблись.
— Но ведь были у него какие-то взгляды? Хотя бы на самые общие вопросы?
— Да, он считал, что общество с точки зрения морали близко к гибели, ибо у нас неудачный режим.
За такой взгляд человека едва ли можно было осуждать. Одна беда: Стиг Нюман принадлежал к тому меньшинству, которое располагало должной властью, чтобы сделать положение еще хуже при удобном случае.
— Вы еще о чем-нибудь хотели спросить? — поинтересовалась Анна Нюман. — А то у меня довольно много хлопот.
— Нет, во всяком случае, не сейчас. Я очень сожалею, что мне пришлось вас побеспокоить.
— Ах, не о чем говорить.
В голосе ее не было убежденности.
— Но нам все-таки придется попросить вас идентифицировать голос.
— Голос Хульта?
— Да. Как вы думаете, удастся вам его узнать?
— Вполне возможно. До свиданья.
— До свиданья.
Мартин Бек отодвинул аппарат. Стрёмгрен приволок еще какую-то бумагу. Рённ стоял у окна и глядел на улицу, очки у него съехали на кончик носа.
— Значит, так, — сказал Рённ спокойно. — Ценная мысль.
— В каком роде войск служил Хульт? — спросил Мартин Бек.
— В кавалерии, — ответил Рённ.
Рай земной для новобранцев.
— А Эриксон?
— Он был артиллерист.
Пятнадцать секунд в комнате царила полная тишина.
— Ты думаешь про штык?
— Да.
— Я тоже.
— А что ты думаешь?
— Что такой штык может купить себе любой за пять монет на армейском складе излишков.
Мартин Бек промолчал.
Он никогда не был высокого мнения о Рённе, но ему также никогда не приходило в голову, что Рённ отвечает ему взаимностью.
В дверь робко постучали.
Меландер.
Надо думать, единственный человек на свете, который способен стучать в собственную дверь.
Расчет времени внушал Колльбергу беспокойство. У него было такое ощущение, будто с минуты на минуту может произойти что-то ужасное, хотя до сих пор привычное течение дел ничем не было нарушено. Труп увезли. Пол замыли. Окровавленное белье спрятали. Кровать загнали в один угол, тумбочку в другой. Все личные вещи покойного разложили по пластиковым пакетам, все пакеты собрали в один мешок. Мешок стоял в коридоре, дожидаясь, пока его заберут кому положено. Изучение места преступления было завершено, даже меловой силуэт на полу не напоминал больше о покойном Стиге Нюмане. Метод с силуэтом считался устаревшим и применялся теперь лишь в виде исключения. И сожалели об этом только фоторепортеры.
От прежней обстановки в комнате остался только стул для посетителей и еще один, на котором сидел и размышлял сам Колльберг.
Что сейчас делает человек, который совершил убийство? Опыт подсказывал Колльбергу, что на этот вопрос может быть множество ответов.
Он и сам однажды убил человека. Как он вел себя после этого? Он долго думал, долго и основательно, несколько лет подряд, после чего сдал свой служебный пистолет вместе с правом на ношение и прочими причиндалами и заявил, что не желает больше носить оружие.
Тому уже много лет. Колльберг лишь смутно помнил, что последний раз ходил с револьвером в Мутале летом шестьдесят четвертого, когда велось стяжавшее печальную известность следствие по убийству Розеанны. Случалось, правда, что наедине с собой он вспоминал этот проклятый случай. К примеру, когда он глядел на себя в зеркало. В зеркале отражался человек, который совершил убийство.
За много лет службы ему куда чаще, чем желательно, приходилось лицом к лицу сталкиваться с убийцами. И он сознавал, что реакция человека, только что совершившего акт насилия, может быть бесконечно разнообразной. Одних мучит рвота, другие торопятся сытно пообедать, третьи лишают жизни самих себя. Некоторых охватывает паника, и они бегут куда глаза глядят. Есть, наконец, и такие, которые идут домой и ложатся спать.
Строить догадки по этому вопросу было не только трудно, но и ошибочно с профессиональной точки зрения, ибо такая догадка могла направить следствие по ложному пути.
И, однако, в обстоятельствах, сопутствовавших убийству Нюмана, было нечто, заставлявшее Колльберга задаваться вопросом: чем владелец штыка занялся непосредственно после убийства и чем он занят сейчас?
Каковы же эти обстоятельства? Ну, прежде всего следует отметить крайнее исступление, с которым действовал убийца и которое свидетельствует о том, что в нем, вероятно, по сей час бушуют исступленные чувства. Значит, можно ждать и дальнейшего развития событий.
Но так ли все просто? Колльберг припомнил собственные ощущения, когда Нюман делал из него десантника. Сперва у него начинались спазмы и нервная дрожь, он не мог есть, но совсем немного спустя после этого он выбирался из горы дымящихся внутренностей, сбрасывал маскхалат, принимал душ и прямиком топал в буфет. А там пил кофе и ел печенье. Стало быть, и к этому можно привыкнуть.
И еще одно обстоятельство не давало Колльбергу покоя, а именно — непонятное поведение Мартина Бека. Колльберг был человек чуткий даже в отношении начальства. Мартина Бека он знал досконально и потому с легкостью улавливал всевозможные оттенки его настроения. Сегодня Мартин Бек был какой-то встревоженный, может, просто из страха, но он редко испытывал страх и никогда — без особой причины.
Итак, Колльберг ломал голову над вопросом: чем занялся убийца после убийства?
Гюнвальд Ларссон, не упускавший случая строить предположения и взвешивать возможности, сразу сказал:
— Он, наверно, пошел домой и застрелился.
Мысль Ларссона, бесспорно, заслуживала внимания. Может, и в самом деле все проще простого. Гюнвальд Ларссон частенько угадывает, но ошибается он не менее часто.
Колльберг готов был признать, что это был бы поступок, достойный мужчины, только и всего. Но качества Гюнвальда Ларссона как полицейского никогда не внушали ему особого доверия.
И не кто иной, как этот не внушавший ему доверия тип, вдруг прервал нить его размышлений, явившись перед ним в сопровождении тучного лысого мужчины лет около шестидесяти. Мужчина пыхтел как паровоз, впрочем, так пыхтели почти все, кому приходилось поспевать за Ларссоном.
