— Могли угрожать чем-то.
— Могли.
— Ну что, пойдем?
— Подожди.
Я вытащила из сумки обзорную справку с фототаблицей к осмотру трупа Черкасовой.
— Почему при осмотре места обнаружения трупа не сделали слепок со следа ноги? И в протоколе он не описан.
Синцов заглянул мне через плечо.
— Может, этот след оставили уже потом? Кто-то из тех, кто толокся на месте происшествия?
— Нет, на фототаблице он есть. Значит, на момент осмотра уже был. Ты же знаешь, первым проходит эксперт и фотографирует место, потом пускает всех остальных.
— Маша, не обольщайся, — остудил меня Синцов. — А сколько народа тут пронеслось до эксперта? Сначала бомжи тут были, потом опера пришли, постовые место охраняли — всех не перечислишь.
— Андрей, давай рассуждать логически. Если хочешь, можем вернуться к месту обнаружения трупа. Смотри: труп лежит у стены, между ним и стеной не больше десяти сантиметров. Те, кто обнаружили труп и потом его осматривали, могли подойти к нему только с одной стороны. Пока труп не увезли, сюда ступить никто не мог, если только перешагивать через труп. Но зачем?
— А на фото, пока труп еще лежит, этот след уже есть, — кивнул головой Синцов. — А чего ж тогда слепок не сделали?
— Ну, мы сделаем, долго ли умеючи. Сейчас подвал запрем, а завтра приедем с экспертом.
Мы вернулись в парадную, Синцов старательно навесил на дверь подвала железную скобу и запер замок.
По дороге в жилконтору мы обсуждали возможные версии убийства Черкасовой.
— Послушай, — сказала я, — если Женя была такой домашней девочкой, почему не осмотрели ее вещи дома?
— А что бы ты хотела найти в ее вещах, если ее убили вне дома?
— Не знаю, но это напрашивается. Архив ее нужно посмотреть, найти записные книжки, письма, если есть, посмотреть компьютер. Надо искать ее контакты, неизвестные родителям и подругам. Может, на место убийства бомжихи съездим завтра, а сейчас рванем домой к Жене?
Андрей пожал плечами. Дойдя до жилконторы, мы отдали ключ от подвала и попросили разрешения позвонить. Я набрала номер телефона Жениной квартиры. Мать у нее не работает, значит, должна быть дома. И правда, она откликнулась слабым голосом. Я представилась и, сто раз извинившись, объяснила, что хочу заехать посмотреть на вещи Жени. Никаких возражений не последовало, и через полчаса мы с Андреем входили в квартиру хозяина мебельного салона.
Отца дома не было. Мама Жени Черкасовой оказалась очень красивой женщиной средних лет, которую не испортило даже горе. У нее была очень мягкая манера общения, и хотя глаза ее постоянно наполнялись слезами, она старалась, чтобы это не мешало разговору.
В комнате, куда нас провели, стоял большой карандашный портрет Жени, с черной траурной лентой на уголке. Хозяйка объяснила, что это автопортрет дочери, нарисованный ею год назад.
— Хотя вообще-то Женечка портретами не увлекалась. Ей больше нравились натюрморты. Она так изящно выписывала детали, что все педагоги отмечали ее именно за это.
— Раиса Григорьевна, а можно посмотреть Женины рисунки? — спросил Синцов, и я присоединилась к этой просьбе. Собственно, за этим мы сюда и ехали.
Раисе Григорьевне, похоже, было даже приятно еще раз посмотреть рисунки покойной дочери в нашей компании, и она с готовностью достала большую папку-планшет.
— Вас ведь наверняка интересуют ее последние работы? — спросила она, раскрывая папку.
— Давайте начнем с последних, а потом посмотрим более ранние.
Когда мать Жени открыла папку и начала перебирать рисунки, комментируя их, я поняла, что Женя была очень талантливым художником. Конечно, ей было не до глупостей, как она сама говорила. Конечно, вся ее душа уходила в рисование. Из-под ее руки выходили чудные картинки, которые жили своей собственной сказочной жизнью. Старинные канделябры, надкушенные яблоки, разбросанные конфеты — все это, казалось, было одушевленным, походило на сны из-под зонтика Оле-Лукойе. Очарование этих рисунков было не стряхнуть, к ним хотелось возвращаться и рассматривать, все больше и больше подпадая под их гипнотическую силу. Андрей тоже засмотрелся на них.
— Какая талантливая девочка, — тихо сказала я, и Женина мама кивнула.
— Мне всегда было страшно за нее, — отозвалась она глухим голосом. — С таким талантом долго не живут.
Она перевернула еще один лист бумаги из планшета и удивилась:
— А вот этого рисунка я еще не видела. Наверное, один из последних.
Я глянула на рисунок и, еще до того как я осознала, что это такое, сердце у меня бешено забилось.
— Так, — сказал за моим плечом Синцов.
Он осторожно взял из рук Жениной мамы лист, и мы уставились на него, а после долгой паузы перевели взгляд друг на друга.
— Удачная композиция, — тихо сказала мама Жени. — Правда, непонятно, что это?
— Да, — машинально отозвалась я. Хотя мне было понятно, что это; и я бы дорого дала, чтобы узнать историю этого рисунка. Цветными карандашами, в очень узнаваемой Жениной манере, был изображен шелковый платок с набивкой в виде карточных королей, валетов и дам, а на нем были небрежно разбросаны разные предметы: две оборванные цепочки, одна — из белого металла, с грубыми звеньями, другая золотая, тоненькая, крупная игральная фишка-брелок и еще один предмет, в котором только подготовленный человек мог узнать железную иглу-заколку для шляпы.
Мы, как завороженные, смотрели на рисунок до тех пор, пока мама Жени не перевернула очередной лист из планшета; взглянув на него, мы поначалу даже не поняли, чем второй рисунок отличается от первого, пока Синцов, оказавшийся более наблюдательным, чем я, не ткнул пальцем в единственное имевшееся отличие. На втором рисунке к композиции был добавлен еще один предмет. На том же шелковом платке те же цепочки, брелок, шляпная заколка — и пуговица от Жениного пальто.
* * *
Кроме интригующих рисунков, мы забрали Женину электронную записную книжку и радиотелефон. Рисунки я взяла с собой, а Синцов получил остальное, ему предстояло проверить все содержащиеся в записной книжке и в памяти телефона сведения. Меня слегка мучили угрызения совести по поводу того, что я иду домой, а он продолжает работать.
Прибежав домой, я оперативно поджарила лук и сделала тесто для блинов. Мясо в бульоне было отварено еще вчера, молоть лучше уже остывшее. Пока ребенок делал уроки, я приготовила блины; оставалось только смолоть отварное мясо, смешать его с жареным луком и завернуть в блинчики. Порадовавшись, что я не забыла купить сметану, я развернула мясорубку и охнула: конечно же, она была из магазина и вся в солидоле. Отмывать составные части мясорубки от солидола — долго, а главное — противно. Надо попробовать спихнуть эту приятную работенку на сына.
— Гоша, — позвала я его на кухню. Ребенок явился незамедлительно, наивно полагая, что я зову его ужинать.
— Гошенька, — ласково сказала я ему, — ты хочешь блинчиков с мясом? Он радостно кивнул.
— Тогда помой мясорубку, — коварно сказала я. — Видишь, она в солидоле. Надо сначала спичкой выковырять солидол, потом протереть бумажной салфеткой, потом помыть горячей водой с мылом.
Ребенок сразу скуксился.
— А почему я? — недовольно спросил он.
— А почему я? — ответила я вопросом на вопрос.
— Потому что ты — мама, а я еще маленький.
— А ешь, как большой.
— Тебе жалко? — тут же парировал ребенок. Я с грустью отметила развивающиеся задатки демагога.
— А тебе меня не жалко?
— Мамуля, — сменил он тактику и стал ластиться. — Я понимаю, что ты очень устаешь, поэтому предлагаю разделение труда: ты моешь мясорубку и готовишь блинчики, а я, так и быть, их ем. Заметь, я беру на себя самое трудное.
— Боже мой, кого я воспитала! Какого трутня!
— Да ладно, ма, — скромно потупился мой сыночек. — Не такой уж я и трудень. Так, помогаю, чем могу.
— Кто? — Я рассмеялась, долго сердиться на этого юмориста я не могла. — До «трудня», как ты выражаешься, тебе далеко.
После недолгого препирательства была заключена сделка: я мою мясорубку, а Гоша — всю грязную посуду, которая образуется до вечера.
До самого последнего момента я не могла приступить к трудному разговору. И только запихав ребенка в постель, я набралась храбрости и сказала ему, что завтра он из школы поедет к бабушке. Но вопреки моим опасениям, Гошка не очень расстроился или, по крайней мере, не показал мне, что расстроился. Роли наши поменялись. Не я стала успокаивать его, а он меня, почувствовав мое внутреннее напряжение.
— Ма, — сказал он, ухватив меня за руку, — у тебя что-то случилось?
— Почему ты так решил, малыш? — спросила я, вынужденно улыбаясь.
— Ну что я, по уши деревянный, что ли? Тебя же колотит. Вот, смотри! — И он потряс меня за плечо. — И потом, ты же не просто так хочешь от меня избавиться?
— Почему избавиться, котик? — запротестовала я, но он меня прервал.
