Когда Брунетти вышел из дому, не было еще и девяти часов. Он пришел на пьяццале Рома за минуту до отхода автобуса на Миру. Мест уже не было. Он стоял, и его бросало из стороны в сторону, пока автобус кружил по эстакадам, объезжая Местре.
Среди пассажиров автобуса он увидал нескольких знакомых. Иногда от станции они ехали в одном такси или, когда позволяла погода, шли пешком, говоря опять же о погоде. В Мире сошли шестеро. С двумя женщинами, которых он знал, они тут же сговорились взять такси на троих. В такси не было кондиционера, что в полной мере позволяло обсуждать погоду. Все были рады хоть чем-то отвлечься.
У Casa di Riposo каждый вытащил пять тысяч лир. Водитель не пользовался счетчиком, все и так знали, сколько стоит проезд.
Внутрь они вошли вместе — Брунетти и две женщины, которые все еще трещали, выражая надежду на то, что ветер скоро переменится, что пойдет дождь; уверяли друг друга, что такого лета они сроду не припомнят, и жалели бедных фермеров с их засыхающим урожаем.
Брунетти поднимался на третий этаж, а его спутницы — на второй, где было мужское отделение. Наверху его встретила монахиня сестра Иммаколата, его любимица.
— Buon giorno, Dottore, — произнесла она с улыбкой.
— Buon giorno, сестра, — сказал он. — Вы прекрасно выглядите, будто жара вам нипочем.
Она снова улыбнулась, как всегда, в ответ на его шутки.
— Ах вы, северяне. Вы не знаете, что такое настоящая жара. Это не жара, а просто весенняя оттепель.
Сестра Иммаколата родилась в горах Сицилии, и настоятельница отправила ее сюда два года тому назад. Ни агония, ни безумие и ни горе, сопровождавшие ее дни, не угнетали ее так, как холод. Но говорила об этом скупо и неохотно, словно стесняясь ничтожности собственных страданий на фоне того, что ее окружало. Она была очень красива: миндалевидные глаза, нежные губы и тонкий точеный нос. И все это пропадало зря. Брунетти, человек из плоти и крови, искренне не понимал, что заставляет таких женщин принимать постриг.
— Как она? — спросил он.
— Хорошо, Dottore. — Это означало, что на этой неделе она ни на кого не нападала, ничего не разбила и не покалечилась.
— Она ест?
— Да, Dottore. В среду она даже обедала в столовой. — Он подождал, думая услышать об ужасных последствиях этого события, но сестра молчала.
— Можно мне ее увидеть?
— Конечно, Dottore. Хотите, я пойду с вами? — О, милосердие женщины, что на свете может быть прекрасней?
— Благодарю вас, сестра. Да, пойдемте. Она будет меньше волноваться, когда увидит нас вдвоем.
— Да. Это будет для нее не так неожиданно. Привыкнув к вашему присутствию, она успокоится. А когда она поймет, что это вы, Dottore, она будет просто счастлива.
Это была ложь. Брунетти знал это, и сестра Иммаколата знала. Лгать было грешно, но все равно раз в неделю она повторяла это для Брунетти и его брата. Потом она на коленях замаливала свой грех, который не имела сил не совершать, зная, что согрешит снова и снова. Зимой, после вечерней молитвы, она открывала окно и ложилась на постель без одеяла, единственного одеяла, которое ей дозволялось. И так каждую неделю.
Теперь же она повернулась и повела его знакомой дорогой в палату 308. В коридоре, справа у стены сидели три женщины в инвалидных колясках. Две ритмично колотили руками по подлокотникам своих колясок, бормоча бессмыслицу. Третья раскачивалась туда-сюда, вперед-назад, как безумный живой маятник. Когда он проходил мимо, та из них, от которой всегда несло мочой, схватила его за руку.
— Ты Джулио? Ты Джулио? — залепетала он.
— Нет, синьора Антония, — сказала сестра Иммаколата, наклоняясь и гладя ее по коротко стриженным седым волосам. — Джулио уже ушел. Разве вы не помните? Он принес вам вот эту милую зверушку. — Она взяла с колен женщины маленького изжеванного медвежонка и попыталась всунуть ей в руку.
Старуха подняла на сестру свои изумленные глаза, изменить выражение которых было бы под силу только смерти, и спросила:
— Джулио?
— Правильно, синьора. Джулио принес вам этого orsetto. Взгляните, какой он славный.
Старуха забрала у сестры игрушку, поглядела на Брунетти и снова спросила:
— Ты Джулио?
Сестра Иммаколата взяла его за руку и повела прочь, говоря:
— Ваша матушка причащалась на этой неделе. Ей сразу стало лучше.
— Не сомневаюсь, — ответил Брунетти. Каждый раз, приходя сюда, он чувствовал себя как человек, который знает, что ему вот-вот причинят боль — сделают укол или выставят на мороз, и в ожидании боли он непроизвольно напрягает мышцы. С той разницей, что у Брунетти, вместо мышечного напряжения, наступало, так сказать, напряжение душевное.
Он остановился у дверей палаты, где лежала его мать, и на него внезапно набросились, точно фурии, тени из прошлого, будто ждали его там. Вот все их большое семейство собралось за ужином, стол ломится от еды, смех, шутки, и над всем этим — высокий и звонкий голос матери. Он вспомнил, как она закатила истерику, когда он сказал ей, что женится на Паоле. И как в ту же ночь она пришла к нему в комнату и отдала ему золотой браслет, единственную память о муже, сказав, что это для Паолы, потому что браслет должен принадлежать жене старшего сына.
Усилием воли он заставил себя вернуться в настоящее и видеть только дверь, белую дверь и белую спину сестры Иммаколаты в монашеском облачении. Она вошла, оставив дверь открытой.
— Синьора, — позвала она, обращаясь к согбенной старухе, сидевшей у окна. — Синьора, ваш сын пришел повидать вас. Вы рады?
Брунетти оставался в дверях, пока сестра не кивнула ему, разрешая войти. Тогда он вошел, но дверь закрывать не стал, как его научили.
— Добрый день, Dottore, — громко и отчетливо произнесла сестра, — как хорошо, что вы пришли навестить вашу матушку. Не правда ли, она прекрасно выглядит?
Брунетти сделал еще два шага и остановился, держа руки перед собой, чтобы их было видно. Сестры предупреждали, что так надо.
— Buon di, мама. Это я, Гвидо. Как ты себя чувствуешь? — Он улыбнулся.
Старуха потянула сестру за руку. Когда та наклонилась, она шепнула ей что-то на ухо, не сводя глаз с Брунетти.
— Нет-нет, синьора. Не говорите так. Он хороший человек. Это ваш сын, Гвидо. Он пришел навестить вас, справиться о вашем здоровье. — Она погладила старуху по голове, придвинулась поближе и опустилась на колени рядом с ней. Старуха поглядела на сестру, сказала что-то, потом снова повернулась к Брунетти, который не двигался с места.
— Он убил моего ребенка! — вдруг закричала она. — Я знаю, это он. Я узнала его. Это он убил моего малыша!
Она стала раскачиваться в кресле и кричать:
— Помогите! Помогите! Он вернулся, чтобы убить моих крошек!
Сестра Иммаколата обняла ее, крепко прижала к себе, шептала ей какие-то успокоительные слова, но все было напрасно: больная только пуще кричала от страха и гнева и под конец оттолкнула сестру, да с такой силой, что та упала на пол.
Быстро поднявшись, сестра обернулась к Брунетти, покачала головой и сделала знак выйти. Брунетти, не опуская рук, попятился вон из палаты и захлопнул за собой дверь. Из-за двери еще долго неслись ужасные крики, потом они начали постепенно стихать, и стал слышен другой женский голос — молодой, глубокий, утешающий. В коридоре не было окон. Брунетти стоял и смотрел на дверь.
Минут через десять вышла сестра Иммаколата:
— Мне очень жаль, Dottore. Но она была такая спокойная всю неделю, после того, как приняла причастие.
— Ничего, сестра. Такое бывает. Вы не ушиблись?
— Нет-нет. Бедняжка, она не ведает, что творит. Нет, я в полном порядке.
— Может быть, ей что-нибудь привезти?
— Нет, у нее есть все, что ей нужно.
Брунетти казалось, что у матери вообще ничего нет из того, что человеку нужно, но это, наверное, потому, что ее потребности были невелики.
— Вы очень добры, сестра.
— Господь милосерден, Dottore. Мы лишь исполняем его волю.
В ответ на это Брунетти не нашелся что сказать. Он лишь с благодарностью пожал монахине руку:
— Благодарю вас, сестра.
— Да пребудет с вами Господь, Dottore, и да пошлет вам сил.
Неделя миновала с того дня, когда Мария Лукреция Патта покинула мужа. И она перестала быть тем солнцем, вокруг которого вращалась венецианская квестура. Двое министров за это время ушли в отставку, дружно заявив, что их отставка не имеет отношения к недавним скандалам, связанным с коррупцией и взяточничеством в правительстве. Обыкновенно в таких случаях квестура, как и вся страна, зевнув, переходила к чтению новостей спорта, но сейчас один из министров оказался министром юстиции, и потому квестура повременила перелистывать страничку, а стала лениво гадать, чьи еще головы покатятся вниз со ступенек Quirinale [39].
Пусть это был один из самых громких скандалов десятилетия — впрочем, бывают ли вообще тихие скандалы? — никто не сомневался, что его опять замнут, заболтают, зашикают, как и все громкие дела прошлых лет. Итальянца пастой не корми, дай порассуждать на эту тему. Любой сразу выдаст список недавних происшествий, расследование которых по таинственным причинам зашло в тупик: Устика [40], смерть Иоанна Павла I [41], П-2 [42], смерть Синдоны [43]. Мария Лукреция Патта, как бы драматично ни было ее отбытие из города, едва ли могла даже мечтать подняться до таких высот. Жизнь полиции снова пошла своим чередом. Единственная новость касалась найденного в Местре трансвестита. Оказывается, он был директором Банка Вероны. Ну кто, скажите на милость, мог этого от него ожидать? Подумать только — директор банка.
