на середину зала и застыла на ковровой дорожке, впившись взглядом в экран телевизора.
И, как назло, первые же секунды боя были захлестнуты громким хохотом играющих в домино.
— Пожалуйста, прекратите гвалт!.. Идет финальный бой… — тоном мольбы и приказания резко прозвучало обращение Вероники Павловны к играющим.
— Ничего себе!.. — раздался сдержанный голос со стороны притихших доминошников.
— А ты говорил — монашка, — тоненьким голоском пропищал в согнутую ладонь худенький лысый мужчина средних лет.
— Я прошу вас!.. Я очень прошу вас!.. Потише… — Голос Вероники Павловны прозвучал сдавленным стоном.
— Во дает!.. — донеслось со стороны играющих.
К столу доминошников подошла дежурный врач. Лицо ее было строгим, голос требовательным.
— Как вам не стыдно!.. Бой ведет ее сын, Валерий Воронцов.
Эти слова сразу же погасили гвалт играющих.
— Так бы сразу и сказала… — как бы извиняясь, проговорил один из доминошников. Судя по виду, он был старше своих партнеров.
Первой загорелась лампочка противника Валерия. Вспышка слилась со звонком, болезненно отдавшимся в сердце Вероники Павловны. По правилам, установленным Международной федерацией фехтования, победителем считается тот, кто раньше нанесет противнику пять уколов, каждый из которых извещается звонком и вспышкой сигнальной лампочки, имеющей проволочную связь с кнопкой на конце шпаги.
Второй укол принадлежал Валерию Воронцову. Шансы сравнялись. Но было видно, что нарастающий азарт боя все чаще и чаще бросал Валерия в каскады таких напористых атак, от которых его противник уходил с трудом.
И снова неожиданный молниеносный выпад Артема Горохова завершился световой вспышкой и звуковым сигналом. Два — один… Вероника Павловна почувствовала, что сердце ее колотилось где–то почти у самого горла. Но это продолжалось меньше минуты. Серия новых стремительных атак Валерия, во время которых слышались приглушенные прикосновения стали о сталь, завершилась в пользу Валерия. Счет снова сравнялся.
Со стороны умолкших доминошников доносились возгласы одобрения — они болели за Валерия, и Вероника Павловна боковым зрением ощущала, что за лицом ее они следили больше, чем за поединком на голубом экране. Не верившая в бога, она мысленно взмолилась: «Господи!.. Помоги ему!..»
II
Магадан… Как созвучно рифмуется название этого молодого города со словом «океан». Сколько печальных песен сложено о Магадане теми, кто, находясь за колючей проволокой, на себе испытал суровое дыхание Великого океана.
Ветер со стороны бухты дул холодный, сырой. Названный с легкой руки Магеллана Тихим, океан нет–нет да и показывал свой суровый норов. Особенное буйство он проявляет после землетрясений и подводных вулканических извержений, когда гигантские волны — цунами, порой достигающие высоты шести–семиэтажного дома, лавиной обрушиваются на берег и уничтожают целые города.
Из окна барака, стоявшего крайним в зоне, из–за высокого забора, увенчанного многослойными рядами колючей проволоки, берег океана не виден, но его равномерный утробный гул день и ночь настраивал души заключенных на печальный лад.
Пословица о том, что нет на свете ничего хуже, чем ждать да догонять, с особой болезненной остротой даст себя знать за колючей проволокой, под недремлющим оком часовых, пронизанных холодными ветрами на своих вышках. Даже ночью зона, освещенная мощными прожекторами, просматривается как на ладони. За последние двадцать лет из колонии не было ни одного побега. Даже попыток не было — бесполезно. Ходили слухи, что несколько лет назад случались побеги в близлежащих колониях, но все они кончались печально для тех, кого ветер свободы поманил поставить на карту свою жизнь.
Кличка «Академик» Яновскому была припечатана в первые же дни пребывания в колонии. Не приученный к физическому труду, не владеющий никакой профессией, он после первых же кровавых мозолей на ладонях (копали траншею под фундамент для нового барака) за свою начитанность был поставлен библиотекарем в клуб. Первое, с чего Яновский начал свой труд просветителя, — он привел в порядок систематический и алфавитный каталоги. Пригодился опыт трехлетней работы над диссертацией в Ленинской библиотеке, где ему часами приходилось рыться в карточках гигантского каталога. Усердие ученого библиотекаря было оценено администрацией колонии, и ему было сделано послабление: для мытья полов в клубе и в библиотеке, что с первых дней существования колонии входило в обязанность библиотекаря, к Яновскому был прикреплен помощник — косоглазый веснушчатый зэк по кличке Буйвол, третий раз осужденный за квартирную кражу. Всем своим огромным ростом и неуклюжей фигурой с вислыми плечами и увесистыми, как двухпудовые гири, кулаками он оправдывал свою кличку и свой уголовный жанр «домушника». На Яновского Буйвол смотрел снисходительно–насмешливо, как на «чокнутого» интеллигента–хлюпика, который, чтобы уйти от суда за нанесение телесных повреждений несовершеннолетнему н за порчу диссертации, дал крупную взятку (за что он потом сам себя казнил) «не тому, кому следует». Над этой оплошностью Академика не раз зло подтрунивал Буйвол, чем иногда приводил его в ярость.
Перетаскав лавки на вымытую половину клуба, в стене которого почти под самым потолком чернели два квадратных отверстия в кинобудку, Яновский и Буйвол вылили на невымытую часть пола несколько ведер воды и, приставив к стене швабры, сели перекурить.
— Это правда, что в твою книжницу зачастила дочка начальника колонии? Небось романчики про любовь почитываете? — спросил Буйвол и при этом сально подмигнул.
Взгляд недоумения, брошенный Яновским на своего партнера, заставил Буйвола уточнить вопрос.
— Причем, говорят, что похаживает к тебе в часы, когда нам, простым смертным зэкам, книги не выдаются. Треп или правда?
— Треп, Буйвол, треп, — зевнув, безразлично ответил Яновский.
— Тогда что же ее к тебе магнитит? — Буйвол сплюнул окурок в растекшуюся по грязному полу лужу и выжидательно посмотрел на Яновского.
И тот не выдержал тяжелого требовательного взгляда Буйвола.
— Репетирую я ее. В августе собирается сдавать экзамены в пединститут.
Буйвол на минуту напряженно задумался, морща свой низкий мясистый лоб, и вдруг, словно чем–то осененный, залился тоненьким надсадно–визгливым смешком, от которого к лицу его прихлынула кровь.
— Ну как, еще — не отрепетировал? — Задрав голову, Буйвол, словно что–то подсчитывая в уме, выбросил перед собой руку. — Стоп!.. Опасно!.. Ей нет еще восемнадцати!
— Ты циник, Буйвол.
— А ты чудик–бибик. В твои сети плывет стерлядка, а ты ковыряешь пальцем в носу. — Не дождавшись ответа Яновского, Буйвол сделал три саженных шага через растекшуюся по полу лужу, вспрыгнул на сцену и, отбросив в сторону матерчатый занавес, включил телевизор, звуки которого сразу же затопили пропахший хлоркой клубный зал.
Передавали новости спорта. На экране шел горячий поединок двух шпажистов. Их лиц, защищенных масками, не было видно. Когда комментатор произнес фамилию
