По дороге на Петровку Рита спросила Одинцова:
— Простите, Юра, сколько вам лет?
— Двадцать два. Мы с Юнгаром ровесники — ему в этом месяце четыре будет…
— …должен был пять дней назад вернуться из отпуска — и нет его. Мы беспокоимся…
— А кто говорит?
— Соседи.
— Хорошо, мы запросим место отдыха. Адрес?
Разговор по телефону
Впереди нас неспешно телепался хлебный фургон и своим необъятным серым задом загораживал проезжую часть. Я дал прогазовку, выключил сцепление — коротко взвизгнул выжимной подшипник, перешел на третью скорость и выкатил на левую сторону. Навстречу ехали машины — длинный поток. Дернул я пару раз поводок сирены — пусть фургон помнит про левый габарит, не шарахается с перепугу из стороны в сторону — и с ревом пролез в узенькую щель. А дальше уже погнал по свободной трассе.
В панорамное зеркальце было видно, как задремавший Юнгар встрепанно поднял свою лохматую башку и дыбком вздел уши.
Юрка Одинцов недовольно сказал:
— Ну что ты завываешь? Собачку только зря волнуешь…
Вот еще тюлень на мою голову!
Я ему ответил со значением — по-товарищески доступно, но в то же время как старший. По жизненному опыту. Да и по званию:
— Сирена, она, брат, не только для уличного движения.
— А зачем же еще? — удивился Юрка.
— Чтобы жулики помнили — вот она, милиция, рядом…
Врачиха посмотрела на меня с уважением, а Тихонов, конечно, усмехнулся. Пускай усмехается! Обращаясь к Юрке, я сказал поучительно, а Тихонов пускай как хочет понимает — это к нему тоже относится:
— Милиционер на службе или в свободное время всегда должен быть, как говорится, при пакете. Готовность номер один! И внешний вид у него должен соответствовать — он представитель власти, а какое, например, к тебе доверие могут испытывать граждане, когда ты ходишь в своем пиджачке и кепаре! Если ты не рядовой гражданин, а старший сержант, на тебе форма сиять должна, чтобы за километр видели, кто ты такой есть! И поскольку ты страж общественного порядка…
Тихонов захохотал — по-моему, довольно неуместно.
— Задирака, я знал только одного стража порядка, который относился к делу более рьяно, чем ты!
Конечно, пакость какую-нибудь придумал.
— Да-а? — сказал я осторожно.
— Да! Его звали унтер Пришибеев.
Халецкий и Скуратов засмеялись, а врачиха покачала головой.
— Что же вы такого пришибеевского во мне нашли? — спросил я с усмешкой, и очень мне не хотелось виду показать, что я завелся. Вообще-то много на себя берет…
— Очень ты свое положение особое среди людей ценишь… — сказал Тихонов.
— А почему мне его не ценить, интересно знать?
— Действительно, — усмехнулся Тихонов и показал рукой за окно машины. — Ведь они просто рядовые граждане и едут не в желтой машине с сиреной, а в троллейбусе, на них нет сияющей формы, и занимаются они, в общем-то, пустяками — строят дома, пекут хлеб, учат детей, лечат больных… Где им до нас, верно?…
И, говоря все это, смотрел почему-то не на меня, а на Скуратова. Я все-таки ответил:
— А мы им обеспечиваем покой и безопасность!
— Правильно. И делать это надо скромно и по возможности незаметно. Не надо запрягать телегу впереди лошади…
Не поймешь его. Семь пятниц на неделе. Вот сейчас — лицо такое, будто я его обидел, а не он меня.
Затрещала рация, и в салоне возник голос Севергина, будто он ждал, пока мы доспорим:
— «Сетунь»! «Сетунь»! Я «Байкал»! — Он помолчал немного и негромко, как всегда без нажима, без начальнического металла, не то приказал, не то предложил, не то попросил: — Тихонов, в восемнадцатом отделении, вам по пути, случай неясный: один троих избил. Заскочите, разберитесь…
— Я «Сетунь»! — ответил Тихонов. — Вас понял. Сделаем…
23. Следователь Капитан Скуратов
У нас получается забавный разговор, двухэтажный. Задирака беседует с Одинцовым, адресуясь к Тихонову, а Тихонов отвечает Задираке, имея ввиду меня. Вот тут, дорогой коллега, у вас имеет место ошибочка. Я не Задирака, спорить с вами не стану. От этого увольте — мы уже свои тысячу часов отспорили, хватит. Разговор не имеет смысла, потому что ты, друг мой Тихонов, ломишься в открытую дверь: ты прав во всем — в посылах, рассуждениях, может быть, даже в выводах. Вот только выводы меня не устраивают — вот именно в этом закавыка.
Мне очень нравится Григорий Иваныч Севергин — добрый, неглупый, милый человек. Но я не хочу через двадцать лет сидеть на его месте. Я не хочу быть следователем по особо важным делам, начальником следотдела, я не хочу носить так привлекающую Задираку форму, я не хочу потратить свою жизнь на борьбу с преступностью.
Мой друг Тихонов не имеет ни малейших претензий к соседу своему Паршину, к врачу поликлиники Коломинковой, к дворнику Захару Антоновичу из-за того, что они не потратили свою жизнь на борьбу с преступностью. Но когда вопрос касается меня, в нем с дикой силой вспыхивают все наши корпоративные предрассудки, и он смотрит на меня как на дезертира, перебежчика, почти предателя!
Я вовсе не считаю, что Тихонов не прав. Вообще я убежден, что первый атрибут интеллигентности — терпимость. И я готов признать правоту Тихонова. Для него самого. Но для себя? Простите! За шесть лет я по горло накушался переперченной, пересоленной, перекисшей каши, которая и есть существо игры в «казаки-разбойники». Теперь — без меня!
И хочется-то мне совсем малого — закончить адъюнктуру, защитить, по возможности с блеском, диссертацию и найти себе работу, где собеседники разговаривают сидя. Оба — сидя. А не такую, где старший по званию сидит, а младший стоит. По-моему, вполне скромное и почтенное пожелание. Я-то уверен, что нельзя порицать человека за то, что планируя свою старость, он хочет, чтобы его называли «уважаемый профессор», а не «товарищ генерал». И эти соображения, которыми я, естественно, с Тихоновым не делился, он все равно угадывает и, угадывая, очень не одобряет еще и по причинам человеческой ограниченности, именуемой в обиходе скромностью. Про себя, не обнародуя, можешь думать и планировать свое будущее как угодно, сколько угодно — в генеральских лампасах, на профессорской кафедре, в лауреатских медалях. Но упаси Бог вслух объявить об этих планах — это, видите ли, нескромно!
Что касается меня, то я вдосталь налакомился милицейской романтикой, и меня тошнит от одного вида всех этих воришек, грабителей, пьяниц, хулиганов. Вроде вот этой замечательной четверки, что смирно сидит на лавке восемнадцатого отделения милиции…
Тихонов пропустил меня вперед, мы прошли за барьер к дежурному, который заканчивал рапорт.
— Доложите, в чем дело, — сказал я ему.
— Да вот, бойцы нашлись, в центре города рукопашную учинили…
Тупые неинтеллигентные лица, несет перегаром, все вываляны в грязи. Крепкие парни, не занятые ничем мозги. Видимо, им надо занять чем-то руки. Тихонов присел к столу, вытянул длинные ноги, закурил и с видимым интересом спросил:
— Как бились, добры молодцы, двое на двое?
Все четверо разом вскочили с лавки, загалдели и также разом по команде дежурного вернулись на место.
— Сидеть! Отвечайте на вопросы по очереди! Вот ты, молодой человек, расскажи, как отличился…
Он обратился к худощавому парню с острым злым лицом, меньше всех причастному к драке — у него только куртка была порвана. Коричневая синтетическая куртка на рыбьем меху — эрзац дубленки. А остальные медленно заплывали багрово-синими фингалами — у одного под глазом, у другого под скулой, у третьего с распухшим ухом и треснувшей красно-грязной губой, — на подбородке. И как это ни странно — трое с разбитыми рожами, именно из-за синяков, ссадин и выволоченности в грязи, выглядели как-то особенно устрашающе.
А худощавый парень молчал. На его длинной жилистой шее прыгал кадык, большой, костистый, как коровий мосол. Парень судорожно-всхлипывающе вдыхал воздух, будто собирался сказать нам нечто такое, чего мы в жизни не слыхали.
— Сколько выпили? — спросил я его.
— Да я трезвый! — сиплым петушиным голосом выкрикнул он и посмотрел на меня с ненавистью. Известная песня.
— Это вопрос второй, — кивнул я. — Меня интересует — сколько выпили?
— Тогда я не буду говорить! — сказал парень с вызовом и отвернулся.
А Тихонов негромко рассмеялся и развел руками — мол, принципы надо уважать! И спросил остальных:
— Ну, а вы тоже трезвые?
Верзила пробурчал:
— Приняли мы, конечно, маленько. Так ведь тихо, мирно. Что, нельзя, что ли? Мы же отдохнуть культурно, может, хотели. — И повторил: — Что, нельзя, что ли?
— Нельзя, — отрезал я. — Если вы после этого деретесь на улице, то нельзя!
— Так мы и не дрались, он, гад, сам к нам привязался, — гундосил второй.
