– Считает, что мы собираем, потому что с ранних лет травмированы – обязательно нужно хоть что-нибудь коллекционировать. Причем – Господи, не дай мне, старику, дожить до того времени, когда такие идиоты будут защищать свои докторские! – мне, мол, все равно что собирать. Могу марки, могу фантики, могу керамические фигурки. Керамические фигурки! Вот разве что ослов, сказал ему я, но мой тонкий намек пропал всуе. Для вас, господин Кокушкин, сказал этот осел, собирательство есть психологическая потребность, диктуемая страхом смерти, – это, очевидно, он почерпнул из старого шарлатана Фрейдюши. Собирая, вы защищаетесь от будущего и сохраняете прошлое. Бог ты мой, да какое у меня есть прошлое, чтобы его так сильно хотеть сохранить? Расстрелянные родители? Пара лет в лагерях? А будущее – в будущем, сказал мне сей хер профессор, все более будет развит «инвестиционный» тип коллекционера. Ну, про них я уже рассказывал.
Маша смущенно сидела и слушала. Разглагольствуя, Петр Аркадьевич не забывал приложиться к коробке конфет. И когда та уже казалась пустой, Иннокентий подмигнул Маше, снял гофрированную бумажку, и под ней обнаружился еще один конфетный «этаж». Старик явно приободрился, уже спокойно взял в руки конфетку, повертел ее, улыбнулся ласково:
– Еще придурок говорил о типе коллекционеров, для которых главное – общение, вход в тусовку по интересам. Как, знаете, в детстве: если у тебя есть такая модель машинки, то я с тобой и дружу. Говорит, что, если у супругов есть общее коллекционное увлечение, они реже разводятся. Чушь! У меня была только одна романтическая история, в конце сороковых – я тогда был еще молод и – не поверите! – весьма хорош собой. Девица была более-менее серьезна: по крайней мере, не упрекала меня за отсутствие подношений в виде шелковых чулок. Но когда я захотел купить маньеристскую и весьма пикантную миниатюру Сомова, девка взбесилась и сказала, что я поклоняюсь буржуазному искусству. Дура! – Петр Аркадьевич повернулся к Маше: – А вы, деточка, любите Сомова?
– Очень, – честно призналась Маша. Хотя смутно себе представляла, хватило бы у нее пороху сказать правду, считай она, как и неизвестная девица-дура, Сомова мелкобуржуазным.
– Вот, – пожевал губами Кокушкин. – Выросло новое поколение – быть может, у них будет чуть лучше со вкусом. Да, и заканчивая о классификации… – Очередная конфета покинула свое золоченое гофрированное гнездо в коробке. – Ученый удод сказал, что люди начинают собирать картины, когда у них уже все есть: и дом, и сад, и костюмы, сшитые на Севил Роу. Знаете, деточка, что меня убивает? Вот именно это – уверенность, что искусство служит украшению их безвкусных жилищ на Рублевке. А знаете, как я покупал свои первые картины? У меня, аспиранта, научного сотрудника, зарплата была смешной. Мне ботинки не на что было купить, не то что именье под Москвой. Я покупал Лебедева тогда – за копейки, но и не жрал по две недели – только кефир пил да по гостям нахлебничал. Носки носил – разные, из двух порванных пар получалась одна. Ходил с бородой – экономил на бритвенных станках. Отдыхать? Пойти в кино? Я и подумать об этом не мог – только и обходил антикварные лавки и салоны, бегал, исполнял поручения старушек, у которых эти бесценные листки потом покупал по дружеской цене. Общение? Да, меня все скоро стали знать и звали – знаете как? – Сумасшедшим Пьеро… А теперь вон названивают регулярно из Третьяковки, приглашают на свои тусовки. Думают, что если я рядом с ними напьюсь их дешевого шампанского, то и завещаю свою коллекцию… А ведь это детки мои. Помру скоро, в чьи руки-то их доверить?
Этот переход от едкости к сентиментальности, к подернутой старческой слезой глазкам был впечатляющ. «Театр по нему плачет. Причем классическая школа, по системе Станиславского», – подумала Маша, а вслух сказала:
– Время для размышлений, Петр Аркадьевич, у вас есть – вы в полной форме. Мы с Иннокентием пришли поговорить по поводу пропавшего полгода назад Шагала.
– Пойдемте-ка, – сказал он, с кряхтеньем встав, и вышел из комнаты.
Иннокентий и Маша, переглянувшись, последовали за ним, вдоль по коридору.
Кокушкин открыл дверь тесного узкого туалета, и Маша с Кентием остолбенело уставились на унитаз, с банальным, пожелтевшим от времени пластмассовым стульчаком.
– Не туда смотрите, – прокаркал старик, указав им на внутреннюю сторону двери. На ней – ровно на уровне глаз сидящего на унитазе, висел шагаловский пейзаж – вид на белорусскую деревню. Еще не летали, в густом аквамариновом небе, влюбленные, но это был, бесспорно, Шагал, и Маша, которая, конечно, ценила Сомова, но при этом к Шагалу относилась с придыханием, тихо ахнула. Петр Аркадьевич был явно доволен произведенным эффектом.
– М-да, господа олигархи, может быть, оправляются на золотых нужниках, зато у меня – перед моим! – висит Шагал. И с возрастом – да простится мне моя стариковская нескромность – я имею честь и радость наблюдать моего Маркушу несколько раз в день, и подолгу. – Кукошкин закрыл дверь. – Это именно та картина, которая вас интересует?
– Эта, – кивнула Маша.
Кокушкин прошел обратно в комнату, тяжело упал в кресло.
– Ее украли. Вообще, у меня достаточно часто воруют – это крест многих коллекционеров. Вот в прошлом году вытащили Шагала, потом через месяц полиция мне его вернула. Я еще подумал: неужели научились работать? Вопросов никаких не задавал – отдали картину, и слава богу. А пару лет назад мне пришлось даже свидетельствовать против одного проходимца: обокрал меня и еще пару моих коллег-коллекционеров. Так не поверите: вышел сухим из воды! Сидел, морда кирпичом, гад, – думаю, я тебя за то, что Зиночку мою увел – у меня тогда пропал прекрасный этюд Зинаиды Серебряковой, – сгною, подлеца! Мне потом Ардов сказал – он-то намного больше пострадал, у него картин десять пропало с концами! – что вора нанял кто-то из толстосумов – пополнить свою коллекцию. Поэтому тот и брал – выборочно. Знал, что нужно хозяину. Ну, и в суде тоже подсуетились…
Кокушкин покивал самому себе, а Маша воспользовалась паузой, достала папку с фотографиями из сумки.
– Петр Аркадьевич, у меня к вам будет странная просьба. Но я надеюсь на вашу профессиональную зрительную память… – И Маша положила перед ним несколько снимков – она сама перед встречей со стариком увеличила и распечатала на крупных листах руку, найденную у Покровского собора.
– Ну-ну. – Старик нацепил древние, склеенные скотчем очки. И некоторое время оглядывал руку, брезгливо сморщившись. – Узнаю, конечно. Он и есть. Тот, который Зинушу спер.
Маша застыла – вот так, просто, они нашли, кому принадлежала рука, найденная еще зимой в пакете на Красной площади? Почему же никому до сих пор не пришло в голову наведаться к старику?
– Вы уверены, Петр Аркадьевич? – спросила она, еще не веря своему счастью.
Кокушкин раздраженно сунул ей обратно фотографии:
– Юная леди, я страдаю артритом, артрозом, сердечной недостаточностью, слабыми сосудами, высоким давлением, но не маразмом пока! Не маразмом! Этого отвратного типа звали Самойлов или Самуйлов. У него были две татуировки на пальцах – ими он во время моей дачи показаний постоянно ковырял в ушах! Судя по вашей фотографии, сейчас он такой возможности лишен.
– Да, – сказала тихо Маша, подумав об одноруком теле, давно гниющем в каком-нибудь подмосковном овраге. Она собрала фото и положила их в сумку. – Спасибо вам огромное, Петр Аркадьевич. Вы даже не представляете, как нам помогли.
– Представляю, представляю, – ворчливо ответил, явно польщенный, Кокушкин.
И после некоторого перетаптывания в прихожей, обмена любезностями с Иннокентием они наконец откланялись.
– Это уникальный старик! – с воодушевлением говорил Кентий, спускаясь с Машей по лестнице. – Я повидал коллекционеров на своем веку, но про этого и правда ходят легенды. Он мог бы жить, как Крез, а в результате экономит на электричестве, еде и сладком. Расстается со своими картинами только для того, чтобы обменять на что-нибудь, что ему кажется более ценным… Рассказывал, как после войны собирал окурки – тогда еще не бросил курить, – только чтобы накопить на ту или иную акварель. И ты еще не была у него в комнате и в кладовке: там полотна стоят рядком, «лицом» к стене, и он помнит каждое и мгновенно может его достать, чтобы повернуть к свету, пройтись по запылившемуся масляному слою тряпкой и повесить – где-нибудь в туалете, как Шагала.
– А он нам и правда очень помог, Кентий, – задумчиво ответила Маша. – Ведь теперь мы знаем, что рука, найденная с украденным Шагалом, – рука вора-рецидивиста.
– Ну, это и так можно было догадаться, исходя из того, что картина была украдена.
– Да, но сейчас мы можем «покопать» вокруг этого человека, и…
– Может быть, душа моя, – пожал плечами Кентий, – но мне почему-то кажется, что эта твоя рука – что-то вроде знакового символа воровства. Ты вон давеча искала, почему убили именно этих. В случае с твоим Самойловым, или Самуйловым, разгадка мне кажется проще, чем со всеми остальными, разве не так?
