К тому моменту я все еще продолжала принимать за чистую монету концепцию нашей с Имантом совместной деятельности: установление истины по делу и достижение справедливости. Его сентенции о том, что нельзя осуждать работников милиции, работающих на мафию, поскольку и у нас, и у них есть разведка и контрразведка, стали настораживать меня значительно позднее. А на мои возражения о том, что нужно все-таки исходить из того, что морально, а что нет (и если считать, что преступность аморальна, а борьба с нею нравственна, то нельзя осуждать агентов милиции, но ментов, стучащих мафии, надо стрелять), человек просто обижался.
В суде вроде бы все шло гладко, до тех пор, пока не вызвали в качестве свидетелей несчастных узников, и они в один голос заявили, что умышленно оговорили Владимирова, поскольку их заставили сделать это работники РУОПа, узнать которых они, естественно, не могут, но к следователю претензий не имеют (спасибо и на этом).
А продавцы оружия пришли в суд и заявили, что из личных неприязненных отношений они умышленно оговорили Владимирова, но сейчас приносят свои извинения и берут свои слова назад. (Что интересно, суд вполне удовлетворился извинениями, как будто речь шла об отдавленной в транспорте ноге, и даже не подумал привлечь к ответственности ни одного из этих «добросовестных» свидетелей, хотя соответствующая статья в кодексе имелась. Позднее, когда в прокуратуре города имел место «разбор полетов» по этому делу, я спросила, почему не привлечены к ответственности лжесвидетели; представители уголовно-судебного надзора сначала пожали плечами, а потом, нашедшись, ответили, что ставить вопрос о возбуждении дела в отношении лжесвидетелей – это не обязанность прокурора, а право суда. Лукавили они: в законе написано: «Если при судебном разбирательстве будут установлены обстоятельства, указывающие на совершение преступления лицом, не привлеченным к уголовной ответственности, суд возбуждает в отношении этого лица дело». Обязательно возбуждает, а не имеет право возбудить. Почувствуйте разницу.)
Как раз в это время Имант устроил со мной демонстративную ссору и отказался общаться со мной, не объяснив причин. Совершенно естественно, что он устранился и от какого-либо оперативного сопровождения дела.
И надо же было случиться такому совпадению: именно в дни суда над Владимировым и Артамоновым в тюрьме была задержана адвокат Клешнина, приходящаяся судье Клешнину не однофамилицей, а родной женой. Она поставила на поток организацию незаконных свиданий в следственных кабинетах тюрьмы между ее подзащитными бандитами и их подельниками, находящимися на свободе. Найдя двух иуд в следствии, она платила им по сходной цене за то, что они щедро выписывали требования пропустить в изолятор таких-то и таких-то господ, якобы проходящих свидетелями по их уголовным делам, а сама в изоляторе вызывала в тот же кабинет своих клиентов и, пока те проводили сходняк прямо в стенах следственного изолятора, стояла на стреме у дверей кабинета, чтобы никто не помешал. Иуд привлекли к уголовной ответственности и выгнали из милиции, но те быстро утешились, будучи молниеносно, еще до окончания следствия принятыми в коллегию адвокатов, благо опыт уже имелся.
Дело расследовали в нашей следственной части. Клешнину вызывали на допросы, она билась в истериках, приезжал ее супруг с требованиями оставить жену в покое. Ее в покое не оставили. Супруг намекнул, что рычаги воздействия на прокуратуру у него имеются, и быстренько оправдал Владимирова.
Прокуратура написала протест. Мой начальник по техническим причинам не успевал довезти протест до суда в срок, созвонился с Клешниным и спросил, можно ли привезти протест на следующий день. Клешнин любезно ответил – нет проблем, жду вас завтра. На следующий день шеф приехал к Клешнину и положил на стол протест. Клешнин взялся за уголок протеста и задумчиво сказал: «А вы знаете, что у вас пропущен срок опротестования?» Шеф заблеял – как же, вы же сами, мы же с вами... Клешнин, не выпуская уголок бумаги, продолжал: «Впрочем, я могу взять протест и сегодня... Если вы пообещаете оставить мою жену в покое и никогда больше ее не трогать». Справившись с удивлением, шеф ответствовал, что он, к сожалению, без согласования с руководством прокуратуры не может давать таких обещаний. «А, ну как хотите, – сказал Клешнин и подтолкнул протест, он поехал по полированному столу обратно. – До свидания».
Обалдев от такого темпа решения вопросов, я с кровью отодрала от себя розовые очки и другими глазами посмотрела на всю эту ситуацию.
Конечно, может быть, на сей раз глаза мне вместо розовых очков застилала обида, и все казалось чернее, чем было на самом деле, но в голову лезли мысли о том, почему так бездарно взяли Владимирова, когда он хотел рассказать про взятку в чемодане? Может быть, не так уж бездарно это было – потому и налетели раньше времени, пока ничего не успел сказать, и в зубы дали, чтобы надолго отбить охоту говорить о чемодане денег. И результат налицо.
Дальше – больше. Я вспомнила, как мой коллега жаловался. Он работал по делу вместе с Управлением уголовного розыска, лез вон из кожи, чтобы арестовать подозреваемого, полгода колупался, собирая по крупицам доказательства, но ничего так и не вышло, человека пришлось выпустить, а дело приостановить. А через некоторое время он отмечал вместе с операми, с которыми работал по делу, какой-то праздник и, уже хорошо выпив, посетовал, что так они ничего и не добились. На что один из оперов, тоже хорошо выпивший, возразил: «Как это – ничего не добились?! Передо мной стояла задача – чтобы человек посидел, и я ее выполнил». Где гарантия, что вся эта грандиозная разработка под флагом очистки милицейских рядов от коррумпированного опера Владимирова не имела своей целью наказать Владимирова за невозвращение долгов? А когда он, посидев в тюрьме и крепко подумав над своим поведением, сделал выводы и либо пообещал расплатиться с долгами, либо согласился продаться в рабство и отработать долг, делу был дан обратный ход. Свидетели отказались от обличении Владика, и им ничего не угрожало – напомню, что суд и пальцем не пошевелил, чтобы привлечь их к ответственности за дачу ложных показаний; они хозяева своему слову, хотят – дают слово, хотят – берут обратно.
Естественно, если Имант все это организовал и успешно использовал меня как пешку в чужой игре, ему на решающем этапе операции стало просто стыдно смотреть мне в глаза, и он устроил ссору. Если так и было, я мысленно сняла шляпу перед незаурядными оперативными талантами Иманта и отдала должное тому, с каким блеском им была разыграна комбинация. Только вот если бы он при этом не получал зарплату в РУОПе! Нет уж, лучше, наверное, иметь дело с мафией – они по крайней мере святыми не прикидываются и в то же время приличия соблюдают.
От всего этого мне стало так тошно, что свои уголовные дела я не могла брать в руки без отвращения. Нужно было либо уходить вообще, либо кардинально сменить обстановку. Я про себя решила, что больше не желаю расследовать дел про мафию и что на свете есть только одна должность, которую я действительно хочу занять, – это место заместителя прокурора по надзору за следствием самого крупного – Архитектурного – района. Но по слухам это место уже было обещано весьма уважаемому прокурору со стажем, с которым я не собиралась конкурировать. И тут, как в сказке, у меня в кабинете раздался телефонный звонок моего давнего начальника, назначенного прокурором Архитектурного района; он спрашивал, не надоело ли мне в следственной части. «Да, надоело, – закричала я в трубку, – а что?!» – «Хочу предложить тебе место». – «Следователя?» – глупо спросила я. «Зама по следствию».
В декабре меня аттестовали на новую должность, и с января я приступила к своим обязанностям.
27 января, в субботу, у меня был день рождения, и накануне меня целый день поздравляли друзья, коллеги, потерпевшие, бывшие обвиняемые, просто знакомые. Уже к вечеру приехали с поздравлениями эксперты из окружной лаборатории, и оказалось, что один из них, который мне по жизни был ужасно симпатичен, в стельку пьян. Другие эксперты, приехавшие с ним, объяснили, что на следующий день он уезжает в Чечню, на театр военных действий. Когда его поведение стало выходить за рамки приличий, его тихо вывели в коридор. Через пять минут, выйдя из кабинета, я обнаружила, что весь коридор прокуратуры залит кровью, а в углу стоит один из экспертов в разорванном плаще: так закончилась попытка отправить домой Анатолия Игоревича.
Дальнейшее празднование моего дня рождения свелось к вызволению Анатолия Игоревича из разнообразных неприятностей: уходя, он чуть не подрался с постовым милиционером; выйдя на улицу, обхамил патруль, был задержан ими, досмотрен и уличен в том, что имел при себе вещмешок, битком набитый автоматными патронами (как позднее выяснилось, полученными совершенно легально как боеприпасы перед отправкой к месту сражений). Мы дружно отмазали его, он пообещал, что уйдет домой, если ему вернут потерянные в моем кабинете очки. Мы перевернули вверх дном весь кабинет, и на втором часу поисков очки нашлись в кармане его собственного пиджака. И после всего этого, когда я повела Анатолия Игоревича к выходу, дабы лично проследить за тем, чтобы он ушел, он мне горько сказал, что так, как в этот день, его еще никто не унижал! Я просто потеряла дар речи. А Анатолий Игоревич ушел и по дороге домой столкнулся с троллейбусом.
