Есть только маленький, хрупкий как спичка, шанс: близкое дно. До него дожить бы…
— Что-то капает сверху? — тревожно сказал Пауткин.
— Нефть — простонал Адольф.
— Ты что? Какой танкер? В скале сидим!
Но сверху сочилась, струйками, каплями, нефть…
— Теперь, в любом уже случае — все! — подытожил тот, кто хотел убить Потемкина.
— Так, мужики, надо жить! — приказал капитан, — Поближе друг к другу давайте. Тепло беречь! И места держаться повыше …
Стояли на лестнице. Пятачке, на котором, в нормальных условиях, тесно вдвоем. По грудь и по горло, — кому как, — в воде. А на головы капала и струилась, удушала, солярка.
«Светает!» — жидким бельмом округлился иллюминатор. Дожить до рассвета — счастье! Будет солнце — значит, в последний момент, катер кто-нибудь может заметить.
В шесть утра, Николай Цымбалистый, начальник лесоучастка, уже на ходу, а сегодня проснулся от стука в дверь. Не участковый, не председатель — школьники.
— Дядь Коль, — сообщили они, — на рыбалку ходили, с ночевкой, а тут шквал разыгрался! Мы — обратно, а на девичьем камне — «Беркут». Утоп, дядя Коля! Утоп и винты над водой.
— Эй, есть живые?
— Да, да!!! — закричали из-под воды.
Он прибыл теперь уже с участковым, врачом, председателем сельсовета, и техникой.
Осторожно, наощупь, пошел задним ходом в холодные волны, кран. Участковый ступил на палубу.
— Все живые?
— Да, да, все…
— Так! — вскричал участковый спасателям, — Не курить!
Тяжелая, двухтонная емкость, прижавшая люк, обильно и едко сочилась солярой.
— Кто вас так, мужики? — спросил участковый.
— Медведь!
— М-мм… Вы же так прокурора* зовете?! (*Расхожая фраза: закон — тайга; прокурор — медведь) Да ему не под силу такое! А главное — на фиг? — покачал головой участковый. – Крепко, однако, башню вам, мужики сорвало! – оценил он взглядом по палубе последствия катастрофы.
— Стресс! — пояснил он Цымбылистому, — Они сейчас в трансе. Такого наговорят… Разберемся!
Емкость сдвинули, люк сорвали.
— По одному, — сказал участковый и подал руку первому.
Мужики выходили наверх. Щурились и не стучали зубами, потому что устали зубы Текли по одежде вода и соляра — тончайшая пленка блестела и переливалась радугой.
С берега жалобно вякнул фельдшер:
— Красавцы! Куда же мне их в таком виде, в машину сажать!?
Машина, санитарный УАЗ, была совсем новой, стерильной.
— Тьфу, блин, хоть поджигай! — мотнул головой участковый, — Но ты не шути. Сверни там в салоне все, пусть на голый пол садятся. Здоровью людей угрожает опасность. Действуй!
Жаль было, все-таки фельдшеру, гадость такую туда помещать:
— Да ты, — прикрикнул на него участковый, — давно не лечил пневмонию? В тяжелой форме, да у такой оравы? Получишь! До Нового года, в три смены лечить придется!
Фельдшер засуетился.
— Живей! — закричал участковый, — Касается всех!
Захлопали дверцы и загудели моторы.
Оставшись один, участковый инспектор милиции приступил к осмотру. Нашел следы крови: в моторном отсеке и капитанской рубке.
Деформации крышки люка, тоже ставила ряд вопросов. Емкость добила ее, прижала и залила соляркой. А исковеркана она была еще до того.
Тот, кто управлял до последнего, катером, курс держал четко — к поселку. Но, за полкилометра, резко, на полном ходу, сменил курс. Чужой, управлял. Потому что камень, этот «Девичьи грезы» здесь знали все.
Порывшись в хламе, участковый нашел волоски. Черные пряди из чьей-то ухоженной, густой шевелюры.
Больше смотреть на посудине было нечего. Трюм затоплен. Остальное разрушено.
Участковый пошел осмотреть округу.
Сразу же за полосой каменистого пляжа, где начинался грунт, и круто, почти вертикально вверх поднимался обрыв, он нашел следы. Глубокие, крупные отпечатки босой ноги.
— Ага! — присмотрелся к ним участковый и сделал вывод: — Урок получили, ребята, вы… Очень хороший урок!
Посмотрел с высоты на разбитый катер. «Красавцы!» — как сказал, на все это, фельдшер…
— За хороший урок платят дорого! А тут — генерал, между прочим: Топтыгин, Михайло Потапович! — подвел итог участковый.
Узнав, что Потемкин от медицинских услуг отказался, участковый инспектор вызвал его к себе.
— Я бы и сам пришел, — сказал он, — да так будет лучше. Я разобрался, и вот что скажу: вина ваша. Значит, ремонт пойдет за ваш счет. Расходы частями из вашей зарплаты удержат. Но я вот что подумал. Судьба посмеялась — это одно, но — смеются люди, а это — другое. Не вынесешь этого. Знаю.
Потемкин точно не знал, такие ли вещи должен говорить участковый, но почувствовал — почему-то о нем, несуразном, переживал капитан.
— Я же знаю, — закурил капитан, — осмеянность тупит. Она режет крылья, и способный подняться, — слабеет духом и больше не тянется в небо. А ведь не рожденный ползать, — ползать не сможет. Или взлететь ему, или — пойти на дно. Здесь много таких: пьющих из сожаления, из-за того, что не состоялась жизнь.
— Значит, — осторожно спросил Потемкин, — считаете, что я рожден не ползать?
— Считаю.
— И что я, поэтому, должен делать?
— Не должен. Я не как представитель власти, а как человек говорю. Не дай бог, не путай. Это совет: собирай котомку!
— А иначе?
— Иначе: как всякий осмеянный и приземленный, бездарно кончишь. И об этом не мне — тебе сожалеть придется.
— Подумаю, — ответил Потемкин
—. Не бойся, начать с нуля. Сломи ситуацию. А здесь тебе места нет: тут ты можешь сломиться сам. Сломиться — пасть ниже линии… Ну, примерно так…
«Сломит, — считал участковый, — дальше нормально пойдет! Потому что одни, — как сказал дядя Хэм,* (*Эрнест Хэмингуэй)— в месте излома рухнут, другие нарост образуют, окрепнут. И дальше пойдут, в полный рост, только с большей силой».
«Или, — подумал Потемкин, — теряю себя. Или — нахожу смысл жизни!..»
