– Да пойми, я ровно ничего не понимаю. Какой тебе, Иван Дмитриевич, нужен еще пароход?
– Тот, который повезет нас обратно.
– Как обратно? Зачем мы поедем обратно?
– Это уже мое дело. А скверно то, что первый раз в моей практики я очутился в глупом положении: я – без рук.
– Как без рук? – уставился я на моего великого друга.
– Очень просто: я выехал налегке, без моего чемодана. Понадеясь на тебя, я не взял с собой ни костюмов, ни грима. Теперь вертись, как знаешь.
– Так ты серьезно решил, Иван Дмитриевич, взяться за раскрытие этого диковинного дела?
– Как нельзя более серьезно.
– Но скажи, ради Бога, неужели тебе стало что-либо понятным из этого дурацкого приключения? А если этот полоумный молодой отпрыск волжского богатея чебурахнулся головой вниз в Волгу? Что же: ты и на дне реки будешь его разыскивать? Между нами говоря, его записка сильно напоминает: «В смерти моей прошу никого не винить».
Путилин отрицательно покачал головой.
– Нет, в воду он не полезет.
– Ну, так на суку удавится! – желчно вырвалось у меня.
– И этого он не сделает. Вообще, так, такой добровольной смертью он не покончит с собой. Однако нечего болтать. Время бежит… Ах, если бы я мог это предвидеть, если бы я мог!..
Наступила знакомая мне длинная пауза, «путилинская». Потом, встрепенувшись, он подозвал одного из сторожей пристани.
– Вот, любезный, чемоданы. Мы пойдем в село. Сохрани их. Держи целковый. Мы вернемся сюда к пароходу в два часа дня.
Мы быстро шли по главной улице села.
Это было действительно богатейшее село, напоминающее целый городок.
– Куда мы направляемся, Иван Дмитриевич? – спросил я Путилина.
– В церковь.
– Это для чего же, смею спросить?
Путилин не отвечал.
Поведение моего друга казалось более чем странным. «В церковь… При чем тут церковь?» Хотя я и знал его как человека в высокой степени религиозного, но все же обстоятельство это меня весьма удивило.
На нас, элегантно одетых, лиц незнакомых, местные обыватели глядели удивленно, разинув рты.
Около церкви, богатой, сверкающей золотыми куполами, нам повстречался старик, похожий на церковного сторожа.
– Где, любезный, живет пономарь церкви? – обратился к нему Путилин.
Тот, уставившись на нас подслеповатыми глазами, долго молчал, а потом глухим старческим голосом проговорил:
– А вон евойный домишко.
Путилин, сунув старику монету, подошел к скромному домику пономаря.
На пороге сидел, греясь на солнце, высокий тощий человек в засаленном подряснике, с копной полуседых несуразных волос.
– Вы пономарь этой церкви? – спросил властно Путилин.
Тот при виде важного барина быстро вскочил.
– Я-с.
– Могу я с вами разговор иметь приватный, секретный?
– По… пожалуйста, – пролепетал удивленный пономарь.
Он пригласил нас в свое неказистое помещение, в котором, однако, чувствовался известный достаток.
– Что… что угодно вам, господин? – приглашая нас сесть, обратился пономарь к Путилину.
Мой друг внимательно осмотрел церковнослужителя.
– Гм… рост подходит – как будто будет впору… а вот как с доктором быть? – бормотал он.
Пономарь глядел на нас испуганно, почти с ужасом.
– Виноват, господин… что вам угодно?
Голос его дрожал. В глазах светился страх.
– Что мне нужно? Ваш подрясник, почтеннейший.
– Мой подрясник? Зачем?
– И при этом я добавлю: нет ли у вас еще более старого?
Пономарь перекрестился, широко, истинно поволжским крестом.
– Чур, чур, чур меня! Наваждение.
Путилин, улыбаясь, вынул бумажник.
– Вот что, любезный: деньги любишь?
И он, раскрыв бумажник, вынул двадцатипятирублевую бумажку.
– Так на, держи! А подрясник скидывай и давай мне.
Пономарь совсем растерялся.
– Это… для чего же?
– А для того, что он мне надобен. Да вот, кстати, подыщи еще какой-нибудь иной, самый захудалый. Ну-ну, живо: двадцать пять рублей, чай, деньги немалые.
Пономарь исчез.
Путилин стал быстро гримироваться.
Чем, вы думаете? Спичкой, простой спичкой! Он, обуглив ее, рукой гениального мастера-гримера провел несколько резких черт на лице. Затушевал… Новой спичкой еще добавил, третьей – оттенил впадину глаз, морщины у щек. Свои великолепные бакенбарды соединил в одну длинную-длинную, узкую бородку.
Ликующий пономарь притащил такую рвань, что я только подивился.
– Одевай на себя, доктор! – приказал мне Путилин. – А я одену вот этот. Ну, скидавай!
Пономарь трясущимися руками скинул с себя свой черно-порыжелый балахон.
– Чудесно, чудесно! – довольно бормотал Путилин.
Пономарь стоял ни жив ни мертв.
Лицо его было глупо до такой степени, что я не мог, несмотря на всю трагикомичность этой минуты, удержаться от смеха.
– Ну, теперь слушай меня внимательно, отче пономаре, – начал Путилин. – Садись. Ах, да, веревку дай, простую, да скуфью. Еще заплачу.
Я невольно залюбовался Путилиным: какая поистине волшебная перемена в нем! Передо мной – сгорбленная фигура не то растриги-монаха, не то выгнанного заштатного дьячка.
– Держи еще десять рублей. Доволен?
– Милостивец… господин, – лепетал испуганный донельзя пономарь.
Я чувствовал себя отвратительно в засаленном, дырявом пономарском балахоне.
– Язык умеешь держать за зубами?
– Прилипе язык мой к гортани!.. Нем, безгласен, яко жено Лота во столбе соляном, – быстро-быстро проговорил искушенный дьяволом (так он потом рассказывал) пономарь.
– Слыхал ли ты что-нибудь о тайных раскольничьих скитах?
– Слыхивал, благодетель, как не слыхать.
– Много их здесь у вас, на Волге?
– И-и! Сила!
– Где их больше?
– Да везде много. Вся Волга полна сими вероотступниками. В лесах, на горах хоронятся они, яко звери хищные, от взоров человеков.
Поболтав еще с пономарем, чтобы убить время, подкрепившись молоком, яйцами и черным хлебом, мы вернулись на пристань.
С огромным трудом нам удалось отстоять свои чемоданы. Сторож ни за что не хотел верить, что мы те лица, которые оставили ему на сохранение чемоданы.
– Те господа важные были, а вы бродяги чернохвостые, прости Господи.
– Да нечто у бродяги может быть столько денег? – спросил Путилин, показывая сторожу толстый бумажник.
– А может, вы убили кого, ограбили, – стоял на своем верный хранитель наших чемоданов.
Только после того, как мы сказали, что лежит в чемоданах сверху и сторож проверил это, он отдал нам их, глупо тараща на нас глаза.
В дебрях заповедных поволжских лесов
Через три с половиной часа мы сошли с парохода. Это тоже было село большое и богатое. Позади него чернел красавец-лес, высокий, могучий.
– Знаешь, доктор, никогда, быть может, я не выводил своей «кривой», основываясь на столь шатких данных, как в этом случае.
– Ты говоришь, Иван Дмитриевич: шаткие данные. А по-моему, – совсем данных нет. Человек исчез с парохода… А куда он девался? Да Бог его знает…
– Ты прав, доктор. Моя кривая построена исключительно почти на одном инстинкте, который иногда меня и обманывает. Ну-с, в этом селе, доктор, нам надо запастись провиантом, ибо нам предстоит несколько дней и ночей провести в лесу.
– Где? – даже подскочил я.
– В лесу, – невозмутимо ответил он.
– С нами крестная сила! Этого еще только не хватало! Мы что же, на съедение диким зверям направляемся?
Мой великий друг усмехнулся.
– На съедение… Гм… В самом деле, как бы не попасться в лапы лесных зверей.
Мы входили в село.
Путилин довольно громко затянул какой-то псалом.
Он держался за мою руку, словно слепец, которого ведет поводырь.
– «И-и-и хо-ди по стопам Иисуса», – пел он высоким, дрожащим старческим голосом.
Помню, как сейчас, к нам подошла какая-то сердобольная старушка и подала мне копейку. Эту копейку я храню до сих пор.
Не знаю, по какому случаю, но на улице села был сход. «Общество» православных мужичков с жаром обсуждали свои сельские дела.
Путилин подошел к сходу.
– О, горе, горе! – громко начал он, высоко потрясая палкой. – Горе нам, несть бо числа нечестивцев, оскверняющих веру нашу единую, православную.
На нас обратили внимание.
– Это кто же такой будет?
– Откелева такой взялся?
– Юродивый… блажной, должно.
Все, видимо, заинтересовались, ибо юродивые всегда пользовались большим почетом на Руси православной, недаром даже цари бледнели пред обличительными речами «блаженненьких».
Путилин входил все в больший и больший обличительный пафос.
– И каркают враны раскольничьи над головами нашими, тучей темною полегли они по полям, по горам, по лесам.
– Ты это насчет чего, дедушка? – обратился какой-то парень к Путилину.
– Нишкни! Нетто не слышишь, про что божий человек речь держит? Известно дело, правильно говорит: тучей залегли раскольники, сколько наших к себе переманили.
– Верно! Верно!
– И аз, раб многогрешный, по слову Господа моего решит к нечестивцам стопы моя направить спасения душ их ради и для. Покайтеся, опомнитесь! – тако буду глаголить, зане близок час страшного судилища Христова. Испепелит вас дождем – смолой огненной! О, змии хитрые! За скобку нашу хватаетесь, руцы тряпкой обвязав, дабы не оскверниться, а за перси блудной Девицы – голою рукой.
