Допивая чай «с таком» и чувствуя приятную тяжесть в желудке, Андрей подумал о том, что сейчас делает девушка Маша. Наверное, ужинает салатом из, как его… рукколы. Вполне возможно, даже не одна, а в обществе своего холеного друга. Попивают себе вино, думал, засыпая, Андрей. Какой-нибудь «Совиньон». Слушают живую музыку. Какой-нибудь оркестр… Андрей сам не заметил, как заснул.
Снилась ему почему-то бальная зала, навроде тех, что он видел мальчиком на экскурсии в городе Пушкине в Екатерининском дворце. Кружились в бесконечно повторяющемся вальсе пары, и не сразу, но Андрей заметил, что среди них есть Маша и Иннокентий. Маша была в голубом, шелковом, отражающем свет декольтированном платье, волосы сложены в узел на шее. Откинувшись в танце, она не переставала смеяться, не сводя глаз со своего партнера… Андрей стал нервно присматриваться к другим парам: он был уверен, что тоже присутствует на балу, но, как пристально ни вглядывался, себя разглядеть не мог. Зато Машино лицо появилось уже у всех женщин, и она кружилась, запрокинув в упоении голову, уже в малиновых, синих, атласных черных туалетах…
Тут Андрей оглянулся и заметил, что стоит у двери, а вытянувшийся по другую сторону лакей подмигнул ему по-панибратски жуликоватым глазом. И Андрей понял, что он здесь вовсе не среди танцующих, а промеж обрамляющей дверь прислуги. Он растерянно поднял руку, чтобы дотронуться до головы, и пальцы почувствовали жесткий волос дешевого напудренного парика…
Андрей в ужасе открыл глаза – жесткий волос под рукой оказался пришедшего подластиться Раневской.
– Черт-те что! – сказал он себе вслух, поморщившись, поворачивая занемевшую шею, с ходу отринув мерзкую мыслишку о фрейдистских снах, уводящих в подсознание. И поднялся, чтобы пойти наконец спать в приличных – горизонтальных – условиях. «А Каравай, – подумалось ему, пока он стягивал с себя ботинки, – хоть и блатная, но не дура. И даже, скажем так, наоборот». На этом нечетком определении Андрей и провалился окончательно в сон. Уже без сновидений.
Маша сидела на кухне, обложившись литературой. Она смутно представляла себе, где искать. Но отступать было не в ее характере. Во-первых, Библия. Потом – Бердяев, Лосев, Даниил Андреев «Роза Мира», и даже Гоголь – «Мертвые души». Работать на кухне вечером было почему-то уютнее, чем в комнате. Рядом с томом Гоголя стояла вазочка с сушками. Маша, не глядя, выуживала очередную и с хрустом ломала. «Небесная Россия, – читала она сосредоточенно у Андреева, – эмблематический образ: многохрамный розово-белый город на высоком берегу над синей речной излучиной… Небесная Россия, или Святая Россия, связана с географией трехмерного слоя, приблизительно совпадая с очертаниями нашей страны. Некоторым нашим городам соответствуют ее великие средоточия; между ними – области просветленно прекрасной природы. Крупнейшее из средоточий – Небесный Кремль, надстоящий над Москвою. Нездешним золотом и нездешней белизной блещут его святилища…» Близко, думала Маша, но не то, не то!
В кухню зашел отчим, взглянул на стопку книг на столе – пару секунд присматривался к названиям на корешках, уважительно хмыкнул и поставил чайник. Маше показалось, что только что она упустила, рассредоточившись, какую-то ниточку. Она еще раз, в раздражении, прочитала: «Крупнейшее из средоточий – Небесный Кремль, надстоящий над Москвою…» Отчим достал с легким стуком чашку из буфета. Маша вскочила, собрала книжки и вышла из кухни.
– Я тебе помешал? – запоздало крикнул отчим.
– Нет, – глухо ответила Маша уже из комнаты. – Просто уже засыпаю.
Она продолжила читать в постели, когда вдруг кратко тренькнул звонок входной двери. Маша автоматически посмотрела на часы. Одиннадцать. Кто это к ним в такой час? Из прихожей доносились невнятные голоса: материн и чей-то баритон. И когда гость с Натальей проходили мимо ее комнаты по коридору, Маша узнала голос: это пришел Ник Ник.
– Извини, что так поздно. Как всегда, тонны работы…
– Ой, ну что ты, это не поздно. Прости, что тебя «высвистала», просто я очень волнуюсь за… – Дверь в кухню закрылась, и Маша не расслышала последнего слова, но была уверена, что это ее имя.
«Ах вот оно что! – подумала она. – Мама позвала на подмогу «тяжелую артиллерию»!»
На кухне между тем разворачивалось следующее действо: Наталья заварила свежий чай, вынула коробку конфет – очередной неоригинальный презент от благодарных больных – и села напротив Ник Ника. Он посмотрел на нее с улыбкой из-под начинающих седеть широких бровей.
– Все хорошеешь… – сказал он негромко, и она, как в старые времена, рассмеялась и похлопала его по руке:
– Все шутишь.
– Нет, – усмехнулся Ник Ник. – Не шучу. Что с Машей?
– А… У нее погибла подруга. Все это наложилось на практику, которую ты ей организовал на Петровке. Коля, я тебя прошу, выгони ее, а?
Катышев поднял на нее удивленные глаза:
– Наташа, ты о чем меня просишь? Девочка шла к этому так долго…
– Вот именно! – взорвалась Наталья. – Так долго! Со смерти Федора! Я хочу, чтобы это кончилось! Я все ждала, когда у нее начнется нормальная, студенческая, веселая жизнь! И вот скоро уже диплом получит, а в голове все то же: маньяки, убийства, кровь! И твоя практика этой патологии только благоприятствует! Я боюсь, Коля, боюсь, понимаешь?!
– Наташенька, – Катышев произнес имя с той же ласкательной интонацией, что и Федор в свое время, – пойми же, девочка больна этим. Для того чтобы вскрылся нарыв, ей необходимо найти преступника, спасти если не отца, то пусть чью-то другую жизнь… Лучше, чтобы это произошло как можно скорее, и тогда сами появятся какие-то иные желания. Кроме того, ее максимальная зацикленность дает ей фору даже рядом с матерыми профессионалами. Так что дай ей возможность доделать свое дело, а потом уже ищи подходящих женихов.
Наталья Сергеевна молчала и будто не замечала, как рука Ник Ника осторожно, ласково, один за одним ощупывает ее пальцы, то сжимая, то разжимая кисть.
– Не знаю, – встряхнула она головой и устало улыбнулась: – Спасибо тебе. – Она аккуратно вынула свою руку из-под его ладони. – Ты всегда был нам лучшим другом. – И она пошла снова ставить остывший чайник.
– Не хлопочи. – Катышев уже встал: высокий, костистый, с непроницаемым лицом. – Мне уже давно пора домой. Да и тебе надо ложиться.
Она печально кивнула и огладила легким, порхающим движением Катышева по плечу, будто скидывала невидимую соринку.
Катышев усмехнулся и быстро пошел по коридору к входным дверям, лишь на секунду помедлив рядом с дверью в Машину комнату.
Иннокентий послушно сидел и слушал, хотя все уже было ясно. Молодая женщина с бледным лицом и выпуклыми, а-ля Крупская, глазами шла уже по второму кругу. Пару месяцев назад ее мужа нашли иссеченным розгами до смерти, и жена, похожая на обиженное дитя, считала, что это справедливо. Муж, судя по фотографиям, суровый сибирский типаж, с носом уточкой и запрятанными глубоко голубыми глазками, достаточно долго носил жену – Ларису – на руках.
– Он был очень добрым и заботливым поначалу, – всхлипывала Лариса, а Иннокентий кидал недоверчивый взгляд на фото. – А потом начал резвиться… Ну, вы понимаете…
Иннокентий принадлежал, как это ни парадоксально, к тому проценту российского населения, для которого слово «резвиться» по отношению к супругу обозначало скорее некие оригинальные сексуальные практики или – куда банальнее – поход на сторону. Очевидно, некоторая растерянность отразилась у него на лице, потому что Лариса опустила голову и продолжила почти шепотом:
– Бить он меня стал, вот что! А у меня дочка двенадцати лет от первого брака, иногородние мы – и куда податься? Я уже его прошу: колоти хоть не у дочки на глазах! Да какое там! Чуть не в настроении – и сразу с кулаками. А я ж главбухом работала, больше него приносила! Каково мне каждый день синяки замазывать… Я уж и прическу себе придумала такую – вроде болонки заросшей, чтобы ни лба, ни шеи видно не было. Бил, прямо как тренировался на мне, вроде как на груше боксерской. Я ему говорю: Сережа, да за что? А он, когда трезвый был, мне так все по-научному объясняет: я, мол, Ларочка, не злой же человек, ты ж меня знаешь! Гневливый просто. Злости сопротивляться не могу – она в меня как черт вселяется…
Она на секунду подняла глаза на Иннокентия, но, встретившись со взглядом, полным ужаса и сострадания, снова их опустила, продолжила:
– Так ведь часто бывает, – попыталась она найти хоть какое-то объяснение. – Говорят, вначале надо потерпеть, может, уймется! Да и я ж его любила. Ну, и терпела. А потом однажды вызвала полицию. Они как на мою рожу в кровище поглядели, так и сказали сразу: мол, разбирайтесь сами, гражданочка! Мы в ваши дела не лезем… Он после того случая с умом стал бить – в живот, в грудь, да так, чтоб не видно. Но, думаю, может, ребеночка ему сделаю, посмирнее станет? Забеременела. И правда, ходил потише, я родила. Сынок родился нервный, спать не давал, кричал всю ночь напролет, а у нас квартирка маленькая, никуда не спрячешься. Что ему делать-то было? Он уставал. Злой ходил, ну и… снова начал меня бить, а я даже кричать не могу: боюсь сыника разбудить. – Лариса говорила почти скороговоркой, будто хотела как можно быстрее рассказать самое страшное. – Однажды избил меня, я потом кровью изошла, и, знаете, так нехорошо: по-моему, ребеночек у меня был. Я уж после думала, что, может, и лучше так, сразу. Куда ему было в таком кошмаре жить? Ну, а потом… потом я оставила на него сыночка, пока тот в ванной был: игрушки положила, все, чтобы муж только посидел рядом, приглядел. Сама на кухню пошла – ужин готовить, и тут… – Лариса запнулась и опустила голову еще ниже. – Сейчас. Подождите. – Она вынула носовой платок и прижала его ко рту.
