И вдруг задребезжал молчавший целыми днями звонок у калитки. Пелагея Петровна сердито зашикала, замахала руками и покосилась испуганно на дверь, за которой дремал Иван Северьянович. Но оттуда уже послышалось его невнятное спросонок бормотание:
— Примерещилось никак? Сон тяжелый, должно быть. Кефир нынче был жирноват.
Звонок повторился. Требовательнее, громче.
— Пелагеюшка! — окликнул Никандров удивленно. — Узнай, голубушка, кто там.
Пелагея Петровна накинула на плечи стеганку, выбежала во двор и, обходя разлившиеся лужи, засеменила к воротам.
Зябко подняв воротник плаща, надвинув шляпу на густые, в крупных дождевых каплях брови, у калитки нетерпеливо топтался рослый осанистый мужчина.
При виде Пелагеи Петровны в его больших, казалось, лишенных белков, глазах промелькнуло неудовольствие, но тотчас же тугие глянцевито-шафрановые щеки дрогнули, яркие губы разошлись в широкой улыбке. Он галантно приподнял шляпу и сказал:
— Мне нужен ювелир Никандров.
Пелагея Петровна было уже совсем посторонилась в калитке: «Нужен, так входите». Но то ли не поверила сладкой улыбке пришельца, то ли рассердилась, что своим трезвоном потревожил он дрему Ивана Северьяновича, то ли вдруг шевельнулось в ее душе недоброе предчувствие, возразила строптиво:
— Мало ли что нужен. А мы не ждем никого.
Мужчина поджал обиженно губы и сказал с укором:
— У нас, на Кавказе, гостей встречают радушнее. Попрошу вас э-э… мамаша, передать хозяину или кто он там для вас, что к нему приехал и желает видеть его заслуженный артист… скрипач Мамедов из Баку.
— Тебя, Иван Северьянович, домогается там один, — сказала Пелагея Петровна, возвратясь в комнату. — Говорит, что заслуженный артист по скрипке. Видно, из этих, как их… из азиятов. Дожидается у ворот.
— Заслуженный артист? Право, странно. Не знаю я артистов. И не жду никого.
— Так, может, я обскажу, что хворый, мол, ты нынче, да и провожу с богом.
Никандров покосился на окно, исполосованное дождем и скрипевшее под ветром, поежился, плотнее запахнул полы потертого стеганого халата и возразил с мягким укором:
— Ну, полно, Пелагеюшка, господь с тобой. Можно ли в этакую-то непогодь оставлять человека у ворот. Нет уж, проси в дом. Да расстарайся чайку, надо отогреть музыканта.
Следом за Пелагеей Петровной гость вступил в комнату, остановился перед Никандровым, учтиво наклонил голову:
— Мамедов, Ахмад Аббасович. Первая скрипка в симфоническом оркестре Бакинской филармонии. Заслуженный артист Азербайджанской республики. — Помолчал, давая хозяину время оценить и осмыслить сказанное, и продолжал: — К вам, Иван Северьянович, у меня весьма деликатное дело. — Замолк и красноречиво покосился на Пелагею Петровну.
— Пелагея Петровна — моя близкая родственница, у меня от нее нет секретов, — возразил было Никандров, но сразу же смягчился. — Ну, коли уж вы настаиваете… Пелагеюшка, сделай одолжение, оставь нас покуда…
Пелагея Петровна сердито захлопнула за собой дверь, но все-таки услыхала слова гостя:
— Иван Северьянович, вы аксакал ювелиров…
Она прошла на кухню и нарочно гремела посудой: надо же было как-то выразить неодобрение этому барственному скрипачу и не устоявшему перед его натиском Ивану Северьяновичу. Из-за неплотно прикрытой двери в кухню долетел звонкий от волнения голос Ивана Северьяновича: «У вашей ханум дурной вкус, маэстро. Это вовсе не женская цепочка. Вместе с моим покойным батюшкой лет шестьдесят назад мы изготовили ее для сибирского золотопромышленника…».
Но фамилии этого золотопромышленника она не запомнила: не то Борылин, не то Бутылин…
Дверь из комнаты распахнулась, и в переднюю выскочил Мамедов, багровый, будто его нахлестали по щекам. Он проворно застегивал массивный портфель, поворачиваясь, смотрел в глаза двигавшемуся за ним Ивану Северьяновичу.
— О, благодарю вас за добрый совет. Я немедленно еду на Петровку. Благодарю вас. Вы отвели большую беду от меня и от моей невесты.
— И не теряйте времени, — настаивал Никандров. — Речь идет об огромных фамильных ценностях, об одном из крупнейших состояний дореволюционной России. Цепочка эта могла быть взята только из того клада. И если она действительно оказалась у вас случайно, ваш долг немедленно сообщить властям…
— О, несомненно, несомненно, — горячо заверил Мамедов и, не попрощавшись, выбежал из дома.
Никандров вернулся в свое кресло и затих. Пелагея Петровна решила, что он заснул снова, но вошла в комнату и увидела, что глаза у него открыты и неподвижны, а в них стоят слезы. И Пелагее Петровне стало страшно. «Уж не паралич ли его расшиб, не дай господи», — подумала она и окликнула:
— Северьянович, ты слышишь меня?
Он все так же невидяще смотрел мимо нее. Дряблая стариковская ладошка бессильно лежала на подлокотнике.
— Лучше бы мне помереть вчера, чем такое надругательство увидеть над отцовским детищем… — наконец вполголоса сказал он, не меняя позы.
Иван Северьянович, кажется, лишь сейчас увидел Пелагею Петровну, взгляд его задержался на ней, стал чуть теплее.
— Цепочку, Пелагеюшка, в виде змейки медянки мы делали с папашей к карманным часам для одной высокой особы. Целый год колечки выковывали, чешуйки отливали из золота, каждая тоньше лепестка розы, на каждой выгравирован свой узор и вставлен самоцветный камушек. Целый год. Даже дольше того. Но цепочка получилась, не сочти за хвастовство, такая, что ей в Оружейной палате место! И этакую-то красоту злодей, варвар, нехристь какой-то раскромсал повдоль. — Он смахнул слезу и договорил глухо: — Ежели бы меня шашкою развалили, мне и то бы легче было, чем такое глумление…
За окнами опустилась чернильная пелена. Дождь вдруг разом иссяк, и также разом, точно кто отключил его, утих ветер. Иван Северьянович заворошился в кресле, тяжело оперся о подлокотники, медленно поднялся.
— Куда это на ночь глядя? — заступила ему дорогу Пелагея Петровна, увидев, что Иван Северьянович надел на голову суконный картуз и снял с вешалки теплую тужурку.
Но Иван Северьянович отмахнулся от нее, вышел на крыльцо, жадно втянул в себя прохладные, терпкие запахи обитого дождем яблоневого цвета, мокрой зелени, отсырелого дерева. А сердце вдруг дрогнуло, тяжело застучало, и звезды и разводье туч сомкнулись, вытянулись в золотую цепочку и зашлись в хороводе.
Пелагея Петровна, встревоженная долгим отсутствием Ивана Северьяновича, вышла в сени и услыхала приглушенные голоса — Никандрова и еще чей-то, молодой, ей незнакомый. Она выскользнула на крыльцо и рассмотрела, что Иван Северьянович сидел на своей скамейке, под старой яблоней, а рядом с ним — кто-то высокий в темном плаще и в кепке. В свете спички проступила рыжеватая бровь, глубоко запавшая щека и острый хрящеватый нос. Пелагея Петровна, обиженная тем, что Иван Северьянович завел от нее какие-то тайны, махнула рукой и пошла к себе.
Никандров вернулся в дом возбужденный и даже как будто помолодевший:
— Знаешь, кто навестил меня, Пелагеюшка? — заговорил он с порога. — Лейтенант Федорин с Петровки! Потолковали мы с ним по душам. Но вот о чем, про то не могу сказать даже тебе. Обещание он взял с меня, что я никому ни слова. Государственная, говорит, тайна! — он лукаво рассмеялся и продолжал весело: — Мамедов-то, а… Зря, выходит, я грешил на него. Побывал он, как я наказывал ему, на Петровке и рассказал, что знал. Я всегда говорил, что потаенное золото проявит себя всенепременно. Теперь-то уж доищутся до правды. Федорин этот, хоть молодой, да знающий, а всем делом командует генерал Лукьянов, — он испуганно прикрыл рот рукой.
Ни свет ни заря Никандров разбудил Пелагею Петровну:
— Пелагеюшка! Что же это я учудил, старый пень. Все выложил Федорину, а про Каширина запамятовал. Каширин-то у них в Сибири был главным лицом. С него и весь спрос. Как же это я… Федорин сказывал: утром они в Баку отбудут с розыском, а мне строго-настрого велел не отлучаться из дому, понадобиться могу. Не миновать, видно, ослушаться…
Иван Северьянович оделся, как на пасху, сунул в бумажник вырезку из газеты, фотографию и заспешил к стоянке такси.
А через полчаса задребезжал звонок. Пелагея Петровна обрадовалась: вернулся-таки, одумался. Но перед калиткой стоял музыкант Мамедов. Он улыбнулся Пелагее Петровне, проворно протиснулся в калитку и быстро зашагал к дому, бросив на ходу:
— Проснулся Иван Северьянович? Просили меня проводить его на Петровку и повестку вот дали.
— Опоздал, почтенный. Отбыл уже Иван Северьянович своим ходом на эту Петровку…
4
Федорин закончил рассказ. Лицо Орехова было неподвижным. Он шевельнул белесыми бровями, приплюснул ладонью гладко уложенные волосы и спросил:
— А выводы, товарищ Федорин?
