— Будешь у меня первый по Москве сапожник!..
ПВКНРИЧ
— Севергин, к хирургу!
— Раздевайтесь до пояса… так-с, так-с, о-очень хорошо, на что жалуетесь, Григорий Иваныч, у вас тут написано, что осколки не были резецированы из мышечных тканей, в плохую погоду не ноют? Да-а, Григорий Иваныч…
ШРПНБПВ
Ах, как я не люблю, когда незнакомые врачи называют меня по имени-отчеству! В этой вежливости, когда они величают меня, заглядывая в историю болезни, есть грозное предупреждение, обязательная снисходительность к слабому…
ОМКНЕПШ
Тридцать семь лет назад, когда я на призывном стоял перед столом медицинской комиссии, голый, кирпично-здоровенный и веселый, как вино, никто из врачей меня по имени-отчеству не называл, а все коротко кивали: годен, годен, годен! В лыжно-десантные части!
К тому времени я уже разочаровал Мельяныча, не став первым по Москве сапожником, а работал заготовщиком на новой обувной фабрике «Парижская Коммуна» — это мне было и веселей, и интересней, и позволяло на рабфаке учиться.
В лыжно-десантные части! И на финскую войну!..
ПВКНРИЧ
— Севергин, к окулисту!..
ОМКНЕПШ
ПВКНРИЧ
ШРПНБПВ
— Садитесь, Григорий Иваныч, вот сюда, следите глазами за пинцетом… так-так, все правильно, поднимите голову, сейчас посмотрим глазное донышко… так-так, чуть левее, так, теперь наденьте эти очки — смотрите на таблицу, хорошо различаете верхний ряд?
— Да.
— Какая это буковка?
— Ш.
— Эта?
— Н.
— Эта?
— И.
— Неправильно, это К. Где прорезан кружок?
— Вверху.
— А этот?
— Справа.
Господи, ОМКНЕПШ!!!
— Конечно, Григорий Иваныч, с глазками у вас не Бог весть как прекрасно. Вы на отдых еще не собираетесь?
— Начальство не пускает. Говорит — возраст еще детский. Всего пятьдесят пять.
Глазник подошел вплотную, и вынырнуло передо мной, как из дымного сумрачного марева, его лицо:
— Со мной говорил ваш лечащий врач. Я подпишу вам перекомиссовку на полгода.
Я молчал. Глазник писал что-то в истории болезни, потом захлопнул с треском папку:
— Все. Вам обязательно нужны бифокальные очки.
Вышел я на лестничную клетку, закурил и только тут почувствовал, что вся форменка под мундиром мокрая. Н-да, историйка.
Спустился в гардероб, надел шинель и медленно направился по улице. С Колобовского переулка вошел во двор, пересек плац — и все еще был как спросонья от дурного ночного видения. Протопал на второй этаж и вошел в оперативный зал.
ШРПНБПВ!..
Дата прохождения ВВЭК. ___ ноября 197… года.
СЕВЕРГИН ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ
пол — муж.
возраст — 55 лет.
место работы — Главное управление внутренних дел Исполкома Моссовета
должность — ответственный дежурный по городу
звание — подполковник милиции
КАБИНЕТЫ
хирург — откл. от нормы в предел. допустимого
кардиогр. — норма
фтизиатр — норма
уролог — норма
отоларинголог — норма
анализы крови, мочи, рентген — в пред. нормы
окулист — прогрессир. глаукома, ограниченно годен
терапевт — ограниченно годен к несению службы по указ. должности.
Срок сл. переосвидетельствования — 6 месяцев.
Подписи
Заключение военно-врачебной экспертной комиссии — ВВЭК
— Просыпайся, Стас! Вставай, вставай! Я ухожу, и ты проспишь на работу!
Меня будит не голос ее, а чечеточный перестук каблуков — из ванной в кухню, из кухни в переднюю. Голос у Кати хорошо модулированный, профессионально поставленный, убаюкивающий. Она не может кричать. Свои эмоции она выражает дикторской акцентировкой, паузами, нажимами в конце фраз. Когда она дает команду — вставай! — мне слышится: «…накал стачечной борьбы в Японии достиг…»
— Вставай, Стас! В холодильнике пакет молока, на столе голубцы. Ужа-а-асно вкусные!
Я высовываю голову из-под одеяла:
— А погода?
— О-очень плохая!
В мире нет полутонов. Все или ужа-асно вкусно или о-очень плохо.
— Разве голубцы бывают вкусные?
— Ужа-асно! Ты открой банку, это болгарские голубцы, разогрей на плите, выложи в тарелку и разомни вилкой — замеча-ательно получается!
Все действительно замечательно. Хорошо, что по утрам у меня нет аппетита и я никогда не завтракаю.
Катя, уже в плаще, подходит ко мне, садится на край стула рядом с моей кроватью.
— Ты мной недоволен? — спрашивает она, и лицо у нее несчастное.
— Нет-нет, о-очень доволен! — испуганно говорю я. Не хватало еще семейной сцены в семь утра.
— Я плохая хозяйка, но я тебя люблю!
И я тебя люблю, Катя, но, когда ты говоришь это, мне слышатся скатывающиеся с твоих полных губ слова: «…трудовыми подарками труженики полей Ставрополья встретили…» Найди я в себе силы сказать: я люблю тебя, Катя, давай заживем по-людски — и может быть, все устроилось бы, но я панически боюсь, что мой ответ прозвучит как «встречный план предложили железнодорожники», и так получится у нас не серьезный разговор любящих и не очень счастливых людей, а радиоперекличка. Поэтому и говорю торопливо:
— Катя, все ужа-асно хорошо!
Мы помолчали немного, и я видел, что она бы не прочь спросить меня об очень многом, но уже время вовсю поджимает. Катя спросила только:
— Ну что тебе нужно, Стас?
Глупо вести с женой, когда она стоит в плаще, такой разговор: он не имеет перспективы, как деревце, растущее в щели каменной кладки. Не набрав силы, он оборвется на какой-то нелепости, когда выяснится, что Катя уже на пять минут опоздала. И все-таки я сказал:
— Мне нужно сына. И дочь. И дом…
Катя горько вздохнула:
— Это правильно, конечно. И все-таки вы, мужчины, ужасные эгоисты…
С такой же интонацией Катя произносит: «…крупные монополии ФРГ и Франции ожесточенно отстаивают свои прибыли…»
— Ведь ты же знаешь, Стас, сейчас решается вопрос, примут ли меня в труппу на Таганке. Кому же я нужна буду в театре с животом? Что они мне могут поручить?…
Действительно, кому нужна в театре лирическая героиня с животом? Как же это я раньше не подумал? Мы, мужчины, все-таки ужасные эгоисты.
— Я же никогда не бываю к тебе в претензии, Стас, когда ты сутками пропадаешь или являешься за полночь, а то и с приятелями! Я понимаю — у тебя работа такая! Но ведь и ты должен понять меня!
— Уже понял. Ты опоздаешь.
— Ты не сердишься?
— Нет, совсем наоборот.
Катя быстро наклонилась, поцеловала меня и процокала каблуками к двери. Движения у нее быстрые, резкие, удивительно несоответствующие ее бархатному, покойному голосу, в котором от долгой тренировки почти невозможно услышать гнев, слезы, страх или страсть.
Как всякий мужчина-эгоист, я не могу в полной мере проникнуться перспективой Кати стать видной драматической актрисой. Катя говорит, что у меня это происходит от недостаточной широты кругозора. И я с ней полностью согласен. Ну, и еще я не верю, что у нее есть для этого данные. В ней масса человеческих добродетелей, кроме лицедейского таланта.
Штука в том, что я — мужчина-эгоист с недостаточно широким кругозором, бесконечно далекий от театра, по словам Кати, не представляющий себе ни сценических традиций, ни канонов, ни устоев подмостков, ничего не соображающий во взрывных и открытых артистических характерах, — я занят очень своеобразной работой. Не проходит дня, чтобы мне не приходилось встречаться с людьми, которые актерствуют изо всех сил. Они не знают системы Станиславского и не слышали про школу Брехта, они не учились в театральных училищах, и не доводилось им выходить на авансцену под восторженные вопли «браво!», «бис!». И, актерствуя передо мной, они стараются не за аплодисменты, не за ликование почитательниц, не за звания и премии.
Они хлопочут о своей свободе. И называются эти люди — преступники. Они сами себе драматурги, режиссеры и актеры в том горестном и постыдном спектакле, на который они лучше всего не приглашали бы ни одного зрителя, но однажды являюсь я и заставляю проиграть для меня лично весь фарс, драму или трагедию, рожденную ими в человеческих страданиях; и тогда я становлюсь для них публикой, рецензентом, реперткомом и приемной комиссией.
И как бы они ни были сподобны дару перевоплощения — а они всегда стремятся влезть в чужую шкуру: одни бездарно, другие старательно, третьи просто талантливо, — все они стараются исключительно истово, поскольку твердо верят, что, обманув меня своим перевоплощением, они вернут себе свободу.
Тысячи спектаклей я посмотрел. И думаю, что оценить актерское дарование могу.
Полгода назад видный режиссер пригласил Катю «показаться». Она при мне договаривалась с ним по телефону. Почему-то встречу назначили в ЦДРИ. Как я не хотел, чтобы она шла на эту муку! А она хотела. Она ведь готовилась к радости.
