— Ну и?..
— Свидетель… то есть обычный прохожий… Ты же знаешь, что люди прямо как мухи липнут к тому месту, где совершено преступление, их не удержать. Мы же не можем там часового поставить…
— Знаю, — лаконично ответил Валманн.
— И этот человек… он говорит, что нашел одну вещь, которая могла бы представить интерес для следствия.
— И что же это за вещь?
— Это такая металлическая штучка… — Голос Фейринга звучал не очень уверенно, видимо, оттого, что он не мог идентифицировать эту вещицу. — Я даже не знаю, как это назвать, похоже на узкий, раздвоенный брусок, около двенадцати — четырнадцати сантиметров длиной, с шариком на одном конце…
— Она у тебя?
— Лежит передо мной.
— Я сейчас спущусь. — Через полминуты Валманн стоял в офисе Фейринга. «Вещь» лежала на письменном столе. Фейринг еще держал в руках телефонную трубку, уставившись на нее с явной антипатией. Его описание оказалось верным, если не считать того, что он не упомянул, что этот некогда блестящий предмет, который Валманн тотчас же узнал, потемнел и обесцветился. — И ты не таешь, что это такое? — спросил он.
— Понятия не имею. Тот прохожий тоже не знал, что это такое, но решил, что это может представить интерес для полиции. Наверное, хотел попасть на первую страницу «Вердене ганг».
— А где она лежала?
— Недалеко от осыпи, где нашли труп. Где-то метров пятьдесят восточнее. Там же мы нашли одежду и останки трупа, если помнишь…
— Помню, — сказал Валманн. В данный момент он помнил даже больше, чем было надо.
— А ты знаешь, что это?
— Да.
— И что же, черт возьми? — Фейринг сгорал от нетерпения, и с него как водой смыло всю важность и представительность, что не могло не порадовать Валманна, несмотря на всю безнадежность ситуации.
— Это камертон, — ответил он. — И я должен сказать, что он несомненно представляет интерес для следствия. А технический отдел не проверял, есть ли на нем отпечатки пальцев?
— Он попал на мой стол десять минут тому назад. — Во взгляде Фейринга, обращенном на лежащий на столе предмет, было еще больше скепсиса, чем ранее. — Этот человек положил его в карман, как будто свою ручку.
— Очень жаль, — произнес Валманн.
— Что ты имеешь в виду?
— Камертон — инструмент очень личный. Было бы интересно определить владельца.
— А что, его нельзя купить в самом обычном магазине?
— Этим инструментом пользуются специалисты. Музыканты. Камертон есть у каждого настоящего музыканта, композитора и дирижера. И никто не дает его взаймы.
— А может, на нем выгравировано имя владельца?
— Вряд ли. Такая операция могла бы нарушить баланс металлической массы и формы.
— А что такого особенного в этом балансе? — Фейринг попытался вернуть свой авторитет, бравируя своей неосведомленностью, как будто специальные познания Валманна в этом вопросе были чем-то необычным, даже подозрительным.
— Послушай-ка… — Валманн схватил камертон и зажал его между большим и указательным пальцами, приложил его к краю письменного стола и слегка прижал шарик к столу. Высокий ровный звук пронзил комнату. — Это чистая нота ля. Третья нота нотной шкалы. Она является эталонной для настройки музыкальных инструментов во всем мире.
Звук замер только через несколько секунд. И даже Фейринг не посмел нарушить его звучание.
— И как это получилось, что ты оказался экспертом по камертонам? — спросил он, в то время как Валманн положил камертон обратно на стол.
— Дело в том, что я когда-то был знаком с одним человеком, у которого был такой инструмент, — ответил он. — Именно он мне и рассказал об этом.
Фейринг стоял и пристально смотрел на изящный металлический инструмент с нескрываемым подозрением. И больше уже ничего не спрашивал.
Теперь предстояло любой ценой выудить информацию у супругов Бауге, и пускай не отговариваются, что у них весенняя страда.
Валманн выехал на Стангевеген и проехал через поселок Беккелаге, прилагая немалые усилия, чтобы соблюдать ограничение скорости до пятидесяти километров. У него возникло ощущение, словно он летит над плоской равниной, простиравшейся по обе стороны шоссе номер 50. Местность казалась ему гораздо привлекательнее и живописнее, чем вокруг новой, более широкой автомагистрали Е6 в Окерсвике.
Во дворе усадьбы Брагенес царила тишина, но у одного из подсобных помещений был припаркован трактор, значит, по крайней мере один из ее обитателей дома.
Валманн постучал несколько раз в дверь, но никто не ответил. Он осторожно нажал на ручку, и дверь открылась, как бы приглашая войти. Он громко крикнул «Алло!» и вошел в коридор. Дверь в кухню была открыта. Здесь царили чистота и порядок, но никого не было. Валманн прошел по коридору и открыл дверь, которая, как оказалось, вела в гостиную. И что довольно типично для парадных гостиных в сельской местности, она выглядела как необжитое помещение. Красивая блестящая мебель слегка отдавала стариной, и качалось, что находишься на выставке или в музее: «Гостиная в доме управляющего большой усадьбой, Станге, Хедмарк, конец девятнадцатого — начало двадцатого века…» И только несколько новомодных украшений, а также цветные семейные фотографии в рамках говорили о том, что это уже совсем другой век.
Вернувшись на крыльцо, Валманн остановился в нерешительности. Вдруг он услышал звуки игры на фортепьяно, и от этого его замешательство не уменьшилось. Музыка доносилась из главного здания усадьбы, и он только сейчас заметил, что несколько окон там открыты. Легкий ветерок подхватил гардину, и она вылетела из окна на улицу. Весна уже чувствовалась во всем, она как бы витала в воздухе, и Валманн ощутил прилив сил. Музыка звучала как-то осторожно и неуверенно, как будто играет ребенок, которому задали урок по музыке. Валманн прошел к дому по почти заросшей дорожке, выложенной каменными плитами, поднялся по широкой лестнице и обнаружил, что парадная дверь закрыта. Обойдя дом, он увидел, что дверь в кухню не заперта, и вошел. Первоначальный сохранившийся здесь интерьер придавал помещению слегка старомодный вид, несмотря на микроволновую печь, посудомоечную машину, плиту с керамической поверхностью и холодильник вместе с морозильником из блестящей стали. Все это новое оборудование казалось нетронутым. В длинном коридоре на полу лежала истоптанная дорожка с восточным орнаментом и следами былой красоты. Подоконник был из благородной породы дерева темного цвета. На цветастых обоях сияли светлые пятна от когда-то висевших здесь картин. Осталось только несколько пожелтевших семейных портретов. Трудно сказать, был ли среди них портрет хозяина усадьбы Солума. В доме был запах, характерный для закрытого помещения, — смесь пыли, теплой древесины и средства для ухода за мебелью. В доме было тепло, и это показалось Валманну странным, принимая во внимание прохладную погоду на улице. Но затем он увидел, что под каждым окном вмонтирован радиатор, от которого идет горячий и сухой воздух, хотя в окна ярко светило солнце.
Звуки музыки доносились со второго этажа. Валманн поднялся по лестнице. Ему казалось, что он попал в какой-то иной мир, в котором старый неизменный порядок безнадежно боролся против всяческих нововведений. Охотничьи ружья, висевшие на стене под оленьими рогами, не были современными, и вряд ли из них кто-нибудь стрелял в последние пятнадцать-двадцать лет, подумал Валманн. Рядом висела увеличенная цветная копия аэрофотоснимка с изображением жилого массива, состоящего из роскошных вилл белого циста, окруженных пальмами и другой тропической растительностью, с балконами, ровными цветниками геометрической формы и бассейнами. Огромный флаг с надписью «Treasure Cove. Orlando»[2] как бы растекался в воздухе и охватывал нее это великолепие. Флорида. Так вот где старик Солум нашел для себя зимний рай.
Звуки фортепьяно замерли, а затем раздались снова из-за приоткрытой двери. Еще не войдя внутрь, он почувствовал, как ярко освещена эта комната с окнами на юг. Ему надо было как-то обнаружить свое присутствие: постучать в дверь, закашляться на лестнице или сильнее топать ногами по ступенькам… Но он ничего такого не сделал. Он был как будто околдован атмосферой этого большого дома и стоял сейчас, почти ослепленный лучами солнца, проникавшими в комнату через целый ряд высоких окон. Некоторые были открыты, и ветер шевелил белые занавеси. Комната была огромной, около ста — ста двадцати квадратных метров. Видимо в добрые старые времена здесь был бальный зал. Тогда каждая усадьба в округе была маленьким государством, а хозяева — своенравными правителями, распоряжавшимися своими богатствами, как им заблагорассудится. Мебели в комнате не было, если не считать стоявших вдоль двух противоположных стен нескольких дюжин стульев из дерева светлых пород в стиле бидермейер. Белая краска во многих местах стерлась, не сохранилась краска и на широких половых досках. Однако на потолке висела роскошная люстра, вывезенная когда-то, по всей вероятности, из Богемии. В углу комнаты, как будто перед концертом, стоял белый рояль, и на табуретке сидела Гудрун Бауге и бренчала бетховенскую «К Элизе», столь традиционную для всех начинающих играть на фортепиано, во всяком случае, первые тридцать тактов.
