Дежурный сержант закончил «откатывать» на дактилоскопическую карту пальцы Плахотина, дал ему смоченную керосином тряпочку протереть руки и сказал мне:
— Минут через пять высохнет, я заполню формуляр, запросим на него справочную картотеку…
— Тоже мне злодея сыскали, — трусливо-зло сказал Плахотин. — Отпечатки берут, как у Ионисяна, убийцы детей…
И жалобно зашмыгал огромным носом. Глядя на него, я думал, что для Плахотина неповторимо индивидуальным признаком должны быть не папиллярные узоры на пальцах, а этот удивительный нос.
— Нет, вы, Плахотин, конечно не убийца, — успокоил я его. — Но злодей настоящий. Форменный. И доставать я вас буду до самых печенок!
— За что? Чего я вам сделал? А еще гугнят — органы справедливые, они беспристрастные! Мол, перед законом все равные! Болтовня, значит, одна получается?
— Так оно и есть, перед законом все равны. И закон — действительно вещь беспристрастная. Но я-то не закон, я человек, и есть во мне одно ужасное пристрастие: я подлецов ненавижу!
— А что вы оскорбляете? Чем это я подлей кого другого?
— Ну, извините. А подлее тем, что посадили в тюрьму человека, бросившегося спасать вашу, простите за выражение, шкуру! Это вы, именно вы своими показаниями посадили Степанова в тюрьму! И я персонально вам обещаю, сколько сил моих хватит, раскручу на всю катушку!..
— А я не дамся! — закричал фальцетом Плахотин. — Отвод вам! Недоверие заявлю! Везде заявления пошлю!
Я засмеялся и вкрадчиво сказал:
— Этот номер у вас, Плахотин, не пролезет. У нас личных отношений никаких нет. А сто восемнадцать килограммов украденного мяса — вот они, на вас любуются! Да еще в кафе «Ландыш», да еще в магазине — их не посчитали пока… Слышите, как кричат бедные украденные барашки жалобными голосами, требуют возмездия! Пойду неспешно по их следам, соберу, не торопясь, все угнанные вами стада… Далеко Винокуров с Кармановым, в бане небось пируют, а вы уже здесь…
— Да что ж мне делать-то, гражданин следователь? За всех отдуваться? Я же винтик ничтожный, шнурочек на ботинке, что же меня-то уничтожать?
— Плахотин, я хочу вам напомнить, что до сих пор за все отдувался Степанов и всех это устраивало, пока я не разогнал ваш слаженный хор. Честно заявляю, что для вас я так стараться не собираюсь. Не хотите отдуваться за всех, используйте единственный шанс — говорите правду… За что вас били компаньоны?
— Да какой я им компаньон? Я же маленький человек, небогатый, шестерка, можно сказать. Детишкам на одежку подшибить чего-нибудь…
— Не жалобьте меня, я все равно не заплачу от сострадания…
— Да я не жалоблю… Я, как было, говорю: долг я им не отдавал… Деньги за мясо, за тонну вперед, я получил от Валерки Карманова… а тут случай подвернулся… я этот «левачок» шеф-повару ресторана «Елочка» скинул…
— Он больше дал за краденое мясо?
— Ну, вроде бы… Не с руки мне было его тогда Карманову везти… Потом собирался отдать… И все не выходило как-то… Все надеялся рассчитаться при случае. А они меня у шашлычной и подловили…
— Какой долг за вами числили?
— Две тыщи…
— И за это они вас стали лупить?
Плахотин вскочил и впервые с искренней горечью закричал:
— Да кабы за деньги, ладно! Только им две тыщи — тьфу!.. Они перед тем, как бить, страхом мучили, приговаривали: «Запомни, шоферюга поганый, кто нас обманет, тот, как ты, без глаз и ушей дальше будет жить…»
— Кто именно бил?
— Егиазаров свалил подсечкой, а Карманов — рыло таранное — стал ногами меня по земле катать… Гад наглый, бандюга проклятая, ребра поломал… я и посейчас вдохнуть не могу…
И вдруг он заплакал. По-настоящему. Горько, вслух — от давнего страха, унижения и боли. Размазывая слезы грязными руками, он быстро бормотал:
— Сажайте меня, теперь все равно… Только их, жуликов гладких, возьмите, достаньте их, как полагается. Пусть в камере поваляются на нарах, моего страха и боли натерпятся… Мне только перед Сашкой Степановым отмолить бы грех: кабы не он, может, и убили бы они меня. Он их как понес — молодой, страха не знает…
— А Винокуров принимал участие в драке?
— Ну да! Станет он об нас мараться! У него на подхвате вся эта шайка. Их как стал Сашка мордовать да орать во всю глотку, что на чистую воду выведет, так Эдуард Николаич сказал: режьте его, паскуду! Ну, этому кровососу, Карманову, только и надо, выхватил свой тесак — и на Сашку. А тот, солдат, ловкий он, отскочил на дорогу, ногой пытается выбить месарь из руки у Карманова, да того тоже за так не возьмешь, боксер все же бывший. Заметил Сашка, что остальные со спины заходят, и побежал по шоссе. От машины, от пацана своего уводить их стал…
— Почему? — настойчиво спросил я.
— Как почему? Он же знал, с кем дело имеет! Вгорячах и мальца полоснут запросто… А оно, вишь, как обернулось…
Впервые я видел Шатохина смущенным. Смущение это имело форму избыточной деловитости и нервозного веселья.
— Нет, ты посмотри только, какая железная закономерность: проступок, совершенный безнаказанно, кажется человеку дозволенным. Ловишь мысль? Следи за направлением идеи: они так обнаглели, что превратились в форменных головорезов…
— Да, довольно противные гнусоиды, — согласился я.
— Нет, что ни говори, дожал ты их до полу… Кстати, померяемся?
Это был уже знак неслыханного интимного доверия и душевного расположения. Мы уперлись локтями в стол, сцепили кисти и стали выжимать друг другу руку, кто кому на стол положит. Это пожалуйста, это не головой вниз стоять. Шатохин покраснел, на шее надулась жила — я не торопился валить его руку, но и ему двинуть себя не давал.
Шатохин хрипло сказал:
— А ведь как нам мешали!.. Никакой возможности работать спокойно!.. — руки, дрожа, стояли вертикально. — Каждый день звонок: «У вас не следователь, а чудовище, тиранозавр какой-то!»
— Санкционируете? — спросил я с натугой, Шатохин кивнул, и я сразу же завалил ему руку на локоть.
Прокурор потряс затекшей кистью, сказал со смехом:
— Эх, ты! Нет в тебе правильного понимания субординации… — взял в руки принесенное мной постановление, прочел еще раз и поднял на меня глаза. — У Верещагина, твоего дружка, будут большие неприятности…
И размашисто вписал в угловой штамп свою подпись.
— Боюсь, что да, будут… — сказал я со вздохом.
Шатохин протянул мне бланк.
— Не было счастья, несчастье помогло — теперь не возьмет тебя Петька к себе. Тут, у меня, трубить будешь… А с этим делом выйдем в суд…
В коридоре я увидел конвойных, которые вели к моему кабинету Степанова.
— Вещи заключенного вы доставили?
— Так точно. Вещи в автозаке, — отрапортовал сержант.
— Хорошо, подождите в коридоре, — я впустил Степанова в кабинет.
— Меня переводят куда-то? — спросил он быстро.
— Да. Садитесь, Степанов. Вот постановление, только что санкционированное прокурором. Распишитесь на нем…
— Пожалуйста, — растерянно и досадливо усмехнулся он. — Я уж столько их подписывал, можно еще разок…
— Такого еще не подписывал…
— А что это?
— Постановление об освобождении из-под стражи…
У него так тряслись руки, что он никак не мог попасть пером в отведенную для подписи строку. Пот заливал ему лицо, он явно не мог прочесть текст постановления.
— А почему вы меня освобождаете? — спросил он хрипло.
— Потому что следствие располагает убедительными свидетельствами реальной угрозы вашей жизни во время драки на автоплощадке. В этих условиях попытка вырваться оттуда на машине, даже с риском для нападавших, была в пределах необходимой обороны. В крайнем случае, речь может идти о ее превышении. Но никак не об умышленном убийстве. Ведь вы не хотели убивать Дрозденко и Егиазарова?
— Я никого не хотел убивать, — потерянно сказал Степанов, и вид у него был как у человека, говорящего спросонья.
— Я знаю. Тем более что и сделать вам это было крайне затруднительно. Согласитесь, Степанов, ведь трудно задавить двух людей, если ты не сидишь в это время за рулем? А?
— Вы, наверное, думаете, что сделали для меня доброе дело? — сказал с мукой Степанов.
— Думаю! — уверенно сказал я. — Но вопрос не в этом, Саша… Я тебе уже говорил: нам с тобой никто не давал права судить… И у меня есть только одно право — узнать правду!..
Я встал, подошел к двери, распахнул ее и увидел, что на скамейке в коридоре сидит с Уколовым Вадик Степанов.
— Заходите…
Вадик сделал шаг и замер в дверях. Братья, не отрываясь, смотрели друг на друга. Я легонько похлопал Вадика по плечу и, усадив его на стул, открыл том уголовного дела.
— Степанов Вадим Алексеевич, семнадцати лет, студент университета, беспартийный… Все верно?
— Да, — кивнул он.
— Вадим Алексеевич, я намерен освободить из-под стражи вашего брата… Теперь вы мне расскажете, что произошло в ту злополучную ночь на автостоянке? Вы готовы что-либо добавить к своим прежним показаниям?
