Она на секунду подняла глаза на Иннокентия, но, встретившись со взглядом, полным ужаса и сострадания, снова их опустила, продолжила:
– Так ведь часто бывает, – попыталась она найти хоть какое-то объяснение. – Говорят, вначале надо потерпеть, может, уймется! Да и я ж его любила. Ну, и терпела. А потом однажды вызвала полицию. Они как на мою рожу в кровище поглядели, так и сказали сразу: мол, разбирайтесь сами, гражданочка! Мы в ваши дела не лезем… Он после того случая с умом стал бить – в живот, в грудь, да так, чтоб не видно. Но, думаю, может, ребеночка ему сделаю, посмирнее станет? Забеременела. И правда, ходил потише, я родила. Сынок родился нервный, спать не давал, кричал всю ночь напролет, а у нас квартирка маленькая, никуда не спрячешься. Что ему делать-то было? Он уставал. Злой ходил, ну и… снова начал меня бить, а я даже кричать не могу: боюсь сыника разбудить. – Лариса говорила почти скороговоркой, будто хотела как можно быстрее рассказать самое страшное. – Однажды избил меня, я потом кровью изошла, и, знаете, так нехорошо: по-моему, ребеночек у меня был. Я уж после думала, что, может, и лучше так, сразу. Куда ему было в таком кошмаре жить? Ну, а потом… потом я оставила на него сыночка, пока тот в ванной был: игрушки положила, все, чтобы муж только посидел рядом, приглядел. Сама на кухню пошла – ужин готовить, и тут… – Лариса запнулась и опустила голову еще ниже. – Сейчас. Подождите. – Она вынула носовой платок и прижала его ко рту.
– Вам нехорошо? – Иннокентий встал из-за стола и склонился над ней.
Лариса только помотала головой. Он открыл кухонный шкаф, нашел стакан, налил в него воды из пластиковой бутылки на столе, протянул Ларисе. Та выпила, с трудом проталкивая воду сквозь судорожно сжатое горло.
– Это для цветов, – сказала она наконец.
– Как? – не понял Кентий.
– Вы мне воду дали, которую я для моих цветов отстаиваю.
– А… простите.
– Да ничего, не отравлюсь. Убил он мальчика моего, вот что!
Иннокентий вздрогнул, а Лариса взглянула на него снизу вверх тоскливо, угрюмо, будто не тряслась только что пять минут в беззвучном рыдании.
– Уж не знаю, как это произошло: сынок ли мой сам поскользнулся, головка под воду ушла… либо он его держал. Только вот точно – не помог. Видно, криков не стерпел, а бить такого, восьмимесячного, не то же самое, что бабу, вроде меня, даже не самую крупную: не ясно, попадешь ли с первого раза. Ну, тут я уже как с ума сошла, побежала в полицию, заявление написала, экспертизу сделали. Суд был. – Она замолчала. Потом снова посмотрела Иннокентию прямо в глаза пустым, ничего не выражающим взглядом: – Оправдали его. За отсутствием состава преступления. Прямо там и выпустили… Я его в дом попыталась не пустить – к тому времени замки сменила. Так он соседу снизу, слесарю, кинул сотку и выломал дверь. А потом стал меня бить так, как никогда раньше. Тут уж я кричала – чей теперь сон оберегать? Соседи полицию вызвали – увезли его. Должны были на следующий день отпустить. Я вещи собрала – думаю, вернусь к маме в деревню. Отсижусь. Только не пришел он. А еще через неделю нашли его в канаве где-то за городом. – И она впервые широко, искренне улыбнулась Иннокентию: – Собаке – собачья смерть.
Маша впервые попала в кабинет настоящего импресарио. Настоящий импресарио носил фамилию Конинов, яркие шелковые рубашки и остроносые ботинки, увидев которые Маша сморщилась, как от кислого.
– Я не понял… Что, следствие по делу Лаврентия еще ведется? – произнес он визгливым голосом, и Маша с удивлением подумала, как при таком истеричном фальцете он работает с певцами? Ведь для них, как для профессионалов, тембр и интонации должны быть очень важными.
– Да, мы ищем убийцу, – ответила она, не заметив, как автоматически уравновешивает свой голос: говорит низким контральто и вкрадчиво интонирует. – Прошу извинить за отнимаемое у вас время. Мне бы хотелось как можно больше узнать о Лаврентии – не как о певце, но как о человеке, если можно.
– Ах, боже мой, опять двадцать пять, – устало вздохнул Конинов и закинул ноги на стол. – Ну что могу я рассказать о Лаврюше – я же не его любовница, да и друзьями мы были чисто деловыми. Я помогал ему, и много, но было понятно и Лаврику, и мне, что, как только он выйдет в тираж, наша дружба тоже, уж извините, пойдет туда же. А так он был с задатками большой звезды. – Конинов махнул рукой, чтобы продемонстрировать один из многочисленных глянцевых плакатов, украшающих стены его кабинета. По низу плаката желтыми аршинными буквами шла надпись: ЛАВРЕНТИЙ. Сверху блестел серебряный пиджак, над ним – тонкое мужское лицо с бесхарактерным подбородком. – Бабы от него млели, как от Магомаева, – сообщил ей доверительно Конинов, и Маша понимающе кивнула. – Сейчас покажу. – Конинов нажал на какую-то кнопку на пульте, лежащем на столе, и белая стена напротив превратилась в огромный экран. – Такой проект проср…. Простите, упустили!
Маша хотела спросить, имеет ли он в виду под «упущением» смерть популярного певца Лаврентия в жидкой грязи, образовавшейся при прорыве трубы в Лубянском проезде, но промолчала. А на экране Лаврентий выступал уже в черной, вышитой стразами рубашке, эротично распахнутой на безволосой груди.
«…Я тебе звонил целый день И весь день ходил, словно тень», – выводил Лаврентий неуверенным тенорком, и Маша обиделась за сравнение с Магомаевым. Правда, публика – преимущественно женская, в первых рядах – вела себя действительно весьма активно: что-то выкрикивала, подпевала и подтанцовывала, а однажды камера запечатлела девицу всю в слезах и в подтеках черной туши.
– Я мог бы из него слепить Диму Маликова, смотрите, какая улыбка! – Конинов почти влюбленно смотрел на съемку своего протеже.
Улыбка у Лаврентия и правда была очень хороша: ровные белые зубы, ямочки на щеках, озорно блестели чуть подведенные глаза. Маша поймала себя на том, что певец ей неприятен просто на каком-то физическом уровне.
– Нет ли у вас каких-нибудь интервью с Лаврентием? – спросила она, и Конинов оживился:
– Конечно, есть, девушка! Конечно! Я попрошу проводить вас в наш кинозал, и вы там все сможете отсмотреть.
Он был явно рад с ней распрощаться. Пожав чуть влажную, мягкую руку импресарио, Маша последовала за длинноногой секретаршей в тот самый кинозал и отказалась от любезно предложенного кофе.
Маша смотрела на экран, где сменялись клипы, краткие вопросы, задаваемые на выходе после концерта:
– Как вы оцениваете нашу нижегородскую публику?
– О, я считаю, что это самые благодарные зрительницы России…
Вопросы, задаваемые в гримерке перед выходом на сцену:
– Чем ваша новая программа отличается от предыдущей?
– Только лучшие песни – новые и старые!
Вопросы в студии на День святого Валентина:
– Скажите, Лаврентий, вы влюблены?
– Нет, я еще жду свою единственную.
Маша уже начала терять надежду. Она затеяла весь просмотр, надеясь, что в интервью, хотя бы из вечной страсти к самообнажению у людей публичных, Лаврентий выдаст о себе какую-нибудь информацию. Уцепившись за которую она, Маша, как охотничий пес, вытянет из глубокой лисьей норы причину, по которой неизвестный убийца выбрал именно поп-певца, чтобы столь нетрадиционным образом покончить с ним в месте, где в Иерусалиме находится Масличная Гора.
Но все было всуе: идиотские банальные вопросы получали пошлые же в своей банальности ответы: это походило на игру в пинг-понг, где мячик взаимной ограниченности перескакивал от журналистов к звезде и обратно. Она сидела в темном зале часа полтора и хотела было выйти на свежий воздух: так ее уже мутило от Лаврентия с его золотыми и серебряными пиджаками, когда вдруг в одном из прямых эфиров Лаврентию задали вопрос про родителей. Откинувшись в кресле, певец вальяжно говорил о своих корнях. Корни были, ясное дело, дворянскими (да и кто бы, вглядевшись в столь аристократический облик, в том усомнился?), родители его умерли, когда он еще был младенцем, оставив лишь серебряный портсигар с монограммой, с которым он никогда не расстается (портсигар был извлечен из кармана и продемонстрирован всем присутствующим). Также была продемонстрирована акварель художника Поленова, где последний запечатлел семейную усадьбу под Москвой, которую большевики у семьи экспроприировали (последнее слово певец произнес в два захода). Чуть ироничный журналист задал еще парочку вопросов о благородных предках, о месте их погребения (оказалось, Новодевичье) и затем, явно удовлетворенный, предложил телезрителям и звезде посмотреть один сюжет. Нет, даже не сюжет: так, сюжетец.
А сюжетец меж тем был прелюбопытный: демонстрировалась блочная пятиэтажка эпохи Никиты Сергеевича. Выглядела она привычно: негламурным местом жительства негламурных граждан. Перед домом цвели вишни, и по ним да еще по особому, синему оттенку неба можно было догадаться, что стоит пятиэтажка где-то много южнее Москвы. На лавочке перед одним из подъездов сидели два старика. Они смущенно переглядывались между собой, пока камера медленно приближалась, выхватывая детали: выцветшее голубое крепдешиновое платье на ней, ноги с распухшими суставами, втиснутые в светло-коричневые босоножки эпохи восьмидесятых. Песочного цвета чесучовые брюки на старике, потрепанные сандалии, мешковатый пиджак… И белая, явно парадная рубашка, в воротнике которой тонула морщинистая кадыкастая шея. Камера немилосердно сужала дистанцию, пока не остались только лица: старики были похожи друг на друга, как брат с сестрой – одинаковые крупные носы, поджатые губы и мелкая сетка кровяных сосудов на добродушных физиономиях. Камера чуть сдвинулась в сторону, и в поле зрения попал московский журналист, выглядящий в своих модных узких джинсиках нелепо, как кузнечик.
