Выглядела она смущенной. Протянула руку и автоматически поправила вещи на моем столе — выровняла три карандаша, расположив их отточенными концами в мою сторону, словно маленькие ракеты земля-воздух, затем откашлялась.
— Так вот. Мы хотели бы знать. Тони ничего нам не рассказал, поэтому мы подумали, что, возможно, должны спросить вас об этом. Вы сказали Тони о деньгах, когда беседовали с ним вчера вечером?
— Конечно,— сказала я.— Это не дало никаких результатов. Я ничего не добилась. Он был непреклонен. Он даже не обсуждал это.
Она слегка покраснела.
— Мы думаем принять его,— сказала она.— Мы с Феррином говорили об этом вчера вечером, когда Тони уезжал с вами, и мы начинаем думать, что должны положить эти деньги на опекунский счет для него.— По крайней мере, до тех пор, пока ему не исполнится восемнадцать лет и он сам не распорядится ими.
— Что вызвало такую перемену?
— Думаю, что все. У нас был семейный совет, и наш домашний врач продолжает надеяться, что мы сможем преодолеть гнев и горе. Он чувствует, что мигрени Тони частично связаны со стрессом — они что-то вроде показателя его нежелания или, может, неспособности — более точное слово — преодолеть свою потерю. Интересно было бы узнать, скольким я пожертвовала ради этого. Я не имела никакого отношения к смерти Абби, но и это ему не может помочь.— Она замолчала и потом слегка покачала головой, как бы в смущении.— Я знаю, это поворот на 180 градусов. Думаю, мы были излишне резки с вами, и я очень сожалею об этом.
— Вам не нужно извиняться,— сказала я.— Что касается меня, я была бы очень рада, если бы вы забрали чек. По крайней мере, тогда я могла бы чувствовать себя выполнившей свои обязательства. Если впоследствии вы измените свое решение, вы всегда сможете оказать благотворительную помощь любому стоящему делу. Таких сейчас много вокруг.
— А как его семья? Даггетта? Вы не думаете, что они считают, что тоже имеют право на эти деньги? Я хочу сказать, что я не возьму их, если существуют какие-либо законные претензии с их стороны.
— Вам лучше поговорить об этом с адвокатом,— сказала я.— Чек выписан на имя Тони, и Даггетт нанял меня, чтобы вручить чек Тони. Я не думаю, что есть какие-либо вопросы насчет его намерения. Но могут быть другие правовые вопросы, о которых я не знаю, поэтому, конечно, вам нужно прежде всего с кем-нибудь поговорить об этом.— В глубине души, я хотела, чтобы она взяла этот проклятый чек, и дело было бы окончено.
С минуту она смотрела в пол.
— Тони сказал… Вчера вечером он упомянул, что, может быть, захочет пойти на похороны. Как вы думаете, ему следует это делать? Я имею в виду, вам это кажется хорошим намерением?
— Я не знаю, миссис Уэстфолл. Это вне моей компетенции. Почему бы не спросить об этом его врача?
— Я пыталась, но его до завтрашнего дня не будет в городе. Я не хочу, чтобы Тони расстраивался еще больше.
— Ему придется пережить то, что он переживает. Может, это как раз то, через что ему необходимо пройти.
— Феррин говорит то же самое, но я не уверена.
— А что это за история с мигренями? Как долго они продолжаются?
— С момента аварии. Собственно говоря, мигрень была у него и прошлой ночью. Но это не ваша вина,— добавила она поспешно.— Голова у него начала болеть примерно через час после возвращения домой. Он вскакивал каждые двадцать минут или около того с полуночи до четырех часов утра. В конце концов мы были вынуждены отвезти его в кабинет неотложной помощи в Св. Терри. Они сделали ему укол, и это помогло, но недавно он проснулся и говорит, что собирается на похороны. Он говорил с вами об этом?
— Вовсе нет. Я сказала ему, что Даггетт мертв, но в тот момент он на это не среагировал, не считая того, что сказал, что рад этому. Он себя достаточно хорошо чувствует, чтобы пойти?
— Думаю, он будет в порядке. Мигрени эти очень странные. Иной раз думаешь, что он никогда от нее не избавится, а он уже через минуту на ногах и умирает от голода. Так случилось ночью в прошлую пятницу.
— В пятницу,— повторила я. Ночь, когда погиб Даггетт.
— Он чувствовал себя на грани приступа. Мы пытались применить лечение, чтобы сбить его, но безуспешно. Тем не менее, через некоторое время он выкарабкался из приступа, и все закончилось тем, что в два часа ночи я готовила ему на кухне два мясных сандвича. Он чувствовал себя прекрасно. Конечно, у него еще был приступ во вторник и еще в прошлую ночь — два за неделю. Феррин считает, что, может быть, его желание пойти на похороны имеет символическое значение. Вы понимаете — покончить с этим и освободиться.
— Это очень возможно.
— Барбара Даггетт не будет возражать?
— Не вижу причин для этого,— сказала я.— Думаю, она чувствует себя такой же виноватой, как и ее отец, она ведь предлагала помощь.
— Когда я приду домой, посмотрю, как он себя чувствует,— сказала она и взглянула на часы.— Мне пора идти.
— Позвольте мне дать вам чек.— Я вытащила из нижнего ящика сумку, достала чек и передала ей его через стол. Так же, как и ее муж в предыдущий вечер, она разгладила складки и пристально его рассмотрела, как будто это могла быть какая-то нелепая подделка. Затем она его снова сложила, опустила в сумку и поднялась. Мы с ней так и не притронулись к своему кофе.
Я сказала ей о времени и месте службы и проводила ее до дверей. После ее ухода, я села снова за стол, еще раз обдумывая то, что она сказала. В какой-то момент мне захотелось повидать Тони Гаэна и узнать у него, сможет ли он подтвердить ее присутствие в доме в ночь убийства Даггетта. Трудно было представить ее убийцей, но меня так много раз обманывали.
Похороны Джона Даггетта проходили на кладбище, прилегавшем к мрачной, ничем не примечательной церквушке. Она представляла собой одноэтажное, покрытое желтой штукатуркой здание, лишенное каких-либо лепных украшений или орнамента, расположенное в стороне от дороги. Нечто вроде маленького храма, легко просматривавшегося сквозь кусты и заметного всем проезжающим мимо. Я приехала поздно. Слишком много времени заняли бесконечные неурядицы в магазине автомобильных стекол. Машина была готова только к двум часам дня. К счастью, новое стекло легко открывалось и закрывалось. Моросящий дождь грозил обернуться ливнем, оставалось только радоваться надежному укрытию в машине.
Когда я добралась до автомобильной стоянки позади церкви, там припарковалось уже с полсотни машин, хотя место было рассчитано не более, чем для тридцати пяти. Некоторые упирались носами в дверцы соседних машин, другие облепили забор, огораживавший стоянку. Свободных мест в этом столпотворении не оказалось, пришлось проехать дальше, в конец длинной вереницы автомобилей и пешком возвратиться назад. Уже была слышна мелодия электрического органа, по стилю более подходившая для атмосферы катка, чем для встречи с Богом. Удивляло и озадачивало, что исполнителя обряда называли пастором, вместо общеупотребительного «священник». Было это случайно, или с особым смыслом? Пастор Говард Боуэн. Название церкви тоже было каким-то странным, оно состояло из длинной цепочки слов. А собравшиеся напоминали группу религиозных фанатиков — из тех, что ходят по домам и раздают свои воззвания. Оставалось только надеяться, что их ажиотаж пока еще не достиг крайней точки.
На передних низких ступенях стоял сам мистер Шаронсон из «Уинингтон-Блейк». Он передал мне размноженную программу с нарисованной от руки лилией на первой странице, сопроводив это действие многозначительным взглядом. Шаронсон всем своим видом показывал, что духовная сторона этой церемонии второстепенна, для церкви это просто способ заработать деньги.
Я поднялась по ступенькам. Привратник открыл мне дверь, сдернув с кола длинную металлическую цепь. Собравшиеся встали для отпевания. Оставив мне место в последнем ряду среди других опоздавших. Стоявшая слева женщина предложила воспользоваться ее листком песнопений, и я бегло скользнула взглядом по странице, на которой повторялись четыре куплета о грехе и добродетели.
Мне пришлось произвести несколько звуков в надежде, что они сольются с общим хором и останутся незамеченными. Состав присутствовавших не внушал мне доверия, кроме того, я пела не слишком хорошо и боялась быть разоблаченной и в том, и в другом.
В первых рядах маячила белокурая головка Барбары Даггетт. Больше знакомых не наблюдалось. Все сели, шурша одеждами и скрипя ножками рассохшихся стульев. Пока пастор Боуэн, одетый в черное по случаю похорон, распространялся о никчемности существования, я рассматривала покрытый виниловой плиткой пол, изучала ряды витражей, изображавших загробные мучения в таких ужасных видах, что я невольно поежилась. Все здесь настраивало на покаяние.
