— А вы не хотите ему помочь?
— А чем я могу ему помочь? Ну, подумайте сами, пойду я с заявлением в милицию? Мол, гуляла с чужим мужем, развлекалась, отдыхала с его дружками, а потом ввязалась в драку? Я ведь сама костей не соберу после этого. Эх, знала ведь я, чувствовала, что из-за Чагина все срамом большим закончится, неприятностями крутыми и позором. Давно ведь уже хотела его выгнать!..
— А что же не выгнали?
— А я уж было в последний раз решила: ну его к черту, не буду больше встречаться. А он каждый раз появляется и словами, как паутиной, облепливает. Поспорю, поругаюсь, посопротивляюсь, а потом думаю: ладно, пойду последний раз. А вот тут и случился скандал…
— Рита, но ведь никого не интересует, чей Чагин муж. Интересует, чтобы вы сказали правду о том, что произошло.
Она остановилась, посмотрела на меня в упор и твердо сказала:
— Этого вы от меня ждете напрасно. Я не большого ума дама, но это соображаю. Мне в этой истории светиться нельзя. Чагин со своим тестем мне за такую правду голову оторвут. Поймите меня тоже, я ведь по спортивным меркам старуха, мне двадцать три, если я попаду в такой скандал, меня потом училкой физкультуры не возьмут. Ни за что, ни про что жизнь свою уничтожу…
— Похоже, только один человек мог позволить ни за что жизнь себе сломать, — вздохнула я.
Рита махнула в ответ рукой:
— А! Не сломал, отобьется! Мужик молодой, здоровый, сильный, все перемелется. Как Чагин говорит: «Пройдут года, мы состаримся, будет потом чего вспомнить». Нет, я вам ничем не могу помочь, — повернулась и ушла, сразу бесследно растворилась в вечерней мгле, и только стук Апеннин по тротуару доносился еще до меня. Проехал троллейбус.
«Нет, я вам ничем не могу помочь»…
Вот и наступило это кошмарное серое утро, которое якобы мудренее вечера. Мудренее оно было только тем, что у меня было в руках объяснение бабки Еловацкой, подробно и грамотно описавшей всю хронологию драки, адрес Риты Терёшкиной и твердое знание, что сегодня пошли вторые сутки содержания Ларионова в тюрьме.
Я сидела за редакционным столом, пытаясь изо всех сил сочинить заметку о самодеятельном ансамбле на Компрессорном заводе. Позвонила Зина, секретарша главного, и встрепанным, напуганным голосом вызвала к шефу.
Я шла по коридору, не испытывая даже чувства страха. Мне уже не суждено испытать большего испуга, да и вряд ли что-нибудь может случиться еще. Они ведь победили, Ларионов в тюрьме, и со мной можно больше не возиться, я и так уже выключена из игры.
Зашла в кабинет к главному, поздоровалась. Очень сухо он кивнул и, не приглашая садиться, возгласил:
— Товарищ Полтева, на вас поступила серьезная жалоба…
Ого, товарищ Полтева! Видимо, дела мои совсем плохи, если меня называют «товарищ Полтева».
— От кого? — спросила я ровным голосом. — Вам стали часто на меня жаловаться.
Главный сказал подчеркнуто вежливо:
— Я вам не дам к этому привыкнуть. Газета опубликовала месяц назад ваше интервью с директором комбината спортивных товаров Куцевым. Анализируя положение с производством детских кроссовок, вы извратили все факты…
— Ага, понимаю, — кивнула я. — Значит, им понадобился месяц, чтобы понять, что я все извратила. Это ясно. А почему вы решили, что я извратила?
— Потому что Куцев утверждает, что никакого интервью вам не давал — и вас в глаза не видел…
Он протянул мне несколько листов бумаги, скрепленных желтой скрепкой, покрытых аккуратными рядами ровной машинописи и увенчанных в конце взрывом подписей от возмущенного коллектива…
«…В то время, когда вся страна и, в частности, вся наша отрасль… и все труженики промкомбината… стоя на вахте и изыскивая скрытые резервы… мобилизуют все силы… для того, чтобы улучшить… усилить… увеличить… расширить… ассортимент и качество товаров народного потребления… с помощью сквозного наряда… корреспондент газеты И. Полтева отнеслась безответственно к порученному заданию… вместо того, чтобы вскрыть действительно реальные проблемы, стоящие перед трудовым коллективом, грубо извратила факты… весь коллектив возмущен… Особенно негодование тружеников комбината вызывает то обстоятельство, что, ссылаясь в материале на разговор с директором комбината Куцевым, она не удосужилась даже встретиться с ним… Непонятно, как такие люди могут работать в органах советской печати…»
Я положила письмо на стол. Боль остро когтила сердце, сухо во рту. Вздохнула глубоко и сказала:
— Я сейчас принесу из сумки блокнот с записями разговора с Куцевым, который мне все рассказывал. Три часа подряд объяснял, почему нет в продаже кроссовок. А оценка его высказываний является моим правом журналиста…
— Эти высказывания он категорически отрицает. Он пишет о том, что вы с ним даже не встречались…
— Ну да, — согласилась я. — Настолько не встречались, что он после разговора предложил еще встретиться в ресторане. Этот Куцев, похоже, может написать, что угодно. Особенно, если его попросят.
— Для меня ваши доводы неубедительны, — сообщил главный. — Вы нарушаете все этические нормативы поведения журналиста и пытаетесь злоупотребить своим профессиональным и общественным положением. Я не могу больше доверять вам и издаю приказ об отстранении вас от должности до тех пор, пока созданная мной комиссия не разберется в этой истории. Если товарищ Куцев пишет правду и вы это интервью высосали из пальца, а у меня нет оснований ему не верить, то вы будете уволены из редакции…
— Хорошо, — развела я руками. — А какие у вас есть основания не верить мне?
— У меня нет оснований вам верить, — отрезал редактор и показал на дверь. — Вы свободны…
Вот он, окончательный укорот. Оказывается, довольно просто накормить человека деликатесным паштетом из печени Прометея в собственном соку. Действительно, рукастые ребята — чагинцы. Затевать второе расследование и доказывать, что я встречалась с этим мордатым жуликом Куцевым, мне было явно не по силам. Ладно, дождемся комиссии.
А, плевать? Чем хуже, тем лучше? Не надо писать об ансамбле на Компрессорном заводе.
* * *
Я постучала в дверь с табличкой «Старший следователь Н. С. Бурмистров».
Мундир Бурмистрова висел на стуле, а сам он щеголял в голубой застиранной рубашке с помятым галстуком, в широких старомодных подтяжках. Ну никак, хоть убей, не был похож Бурмистров на грозного вершителя закона. Ему сильно не хватало черных сатиновых нарукавников, тогда бы он неразличимо слился с обликом счетного работника.
Бурмистров взглянул на меня, напрягся на миг — вспомнил! — и быстро сказал:
— Я вас не вызывал! И говорить с вами сейчас не могу — у меня допрос свидетеля…
Он показал для убедительности на сидящего перед ним широкого коренастого человека.
Свидетель приподнялся на стуле, поздоровался:
— Здравствуйте, гражданочка…
— Здравствуйте, — кивнула я ему и повернулась к Бурмистрову: — Я надеюсь, что к вам приходят не только вызванные повесткой…
— Те, кого я не вызываю, должны приходить в мое нерабочее время, если я согласен их принять.
— А я уверена была, что вы согласитесь меня принять.
Свидетель, безмятежно живший на своем стуле, ощутил в наших голосах нарастающее напряжение, и обеспокоено завертел головой.
— Это почему еще? — На лице Бурмистрова проступили коричневые крупные пятна, похожие на пленку в стынущем стакане какао.
— Потому что вы меня приперли к стене, — сказала я. — Вы меня довели до отчаяния, и я постараюсь сделать все, чтобы это вам не сошло с рук.
— Что вы хотите сказать? — поднялся Бурмистров, и я увидела, что в глазах у него мелькнул испуг.
— Я хочу сказать, что вы ведете следствие необъективно. Не знаю — по собственной ли воле…
Свидетель крякнул, а Бурмистров надел мундир, подергал галстук и сказал:
— Вы предъявляете мне тяжелое обвинение. Вы подумали перед тем, как сказать?
— Я обо всем подумала! И не могу объяснить, почему вы посадили в тюрьму невинного человека.
Он поправил меня:
— Не невинного, а невиновного. Это разные вещи. Но ваш протеже Ларионов очень даже виновен. Вот вы послушайте, что говорит свидетель Архипенко.
Свидетель Архипенко горестно вздохнул:
— Ох, бил он их жестоко! Жестоко их мордовал, как зверь лютый…
Он делал ударение на последнем слоге — жестокó! Польщенный нашим вниманием, охотно вспоминал:
— Из-за чего задрались они — не знаю, не видел, врать не стану, кто там из них кого зацепил! А как бил их жестоко Ларионов — это наблюдал собственными очами…
Для убедительности или от волнения он выкатывал свои рыжевато-бесцветные очи.
— Я, гражданочка, врать или преувеличивать не стану, я в драке толк понимаю — сам был и боксер раньше, и самбо крутить могу. Так что честно говорю — насмерть он их бил.
