— Дамян и Боби думали, что я их не слышу, — сказала она. — Но у меня слух тонкий… В общем, у них был мужской разговор. — Она повернулась к Елене. — Именно тогда, моя милая, я и услышала, что Жорж собирается познакомить тебя с некоторыми секретами любви. Да только это совсем не понравилось Боби, он и сам был не прочь с тобою посекретничать. Ну он, видно, разозлился и начал намекать Дамяну, что в их деле Жорж стал лишним, что, мол, пора от него избавиться.
— Что? — резко спросил Геренский.
— То, что слышали. Боби начал накручивать его: мол, Даракчиев плохо относится к ним, не дает Дамяну все, что ему полагается. Надо бы, намекал Боби, чтобы Жорж вышел из игры, а его место занял Дамян Жилков.
— Хорошо, продолжайте.
— Они поговорили, вернулись к нам в беседку. Потом Дамян отлучился, пришел Жорж. Он недолго говорил с Боби, опять без нас, в отдаленье. Речь у них шла вроде бы о Лени. Этот старый мерин Боби выходил из себя, потому как его планы полетели ко всем чертям. Ну а Даракчиев, понятное дело, его приструнил. Потом Жорж, Лени и я пошли к даче. Тут Жорж и попросил меня взять под покровительство этого потасканного Средкова.
— И вместе с просьбой сунул сто левов?
— Я вам сказала: законы знаю. Никаких денег за Средкова он мне не давал. А эту сотню Жорж брал у меня взаймы.
— И за пять минут до смерти непременно хотел рассчитаться? Занятно. Что же было дальше?
— Ничего. Пришли в гостиную, и тут Жорж отдал, бедняга, концы. Остальное вы знаете.
Геренский перевел взгляд на Елену Тотеву. Девушка сидела бледная, с перекошенным лицом. На виске у нее часто пульсировала синяя жилка. Казалось, Лени была близка к обмороку.
— Ну а вы, Тотева? Слышали рассказ Мими? Что еще хотели бы добавить?
Прежде чем ответить, девушка трясущимися руками налила стакан воды и залпом выпила.
— Правильно, так все и было. Но я не слышала разговора между Паликаровым и Дамяном Жилковым. Поверьте мне, если б я такое услышала, сразу убежала бы оттуда. Честное слово!
— Хорошо, хорошо! И все же подумайте: может, Мими что-нибудь пропустила?
— Да, пропустила. Еще когда мы были в беседке вчетвером, из окон дачи донесся голос Дарговой. Она кричала, что кого-то убьет…
— А может, вам послышалось? — прервал ее Геренский.
— Да нет же, товарищ Геренский, она громко так закричала: «Я убью тебя!» И потом еще раз: «Убью тебя!» По-моему, голос Дарговой слышали все.
— Это правда, Данчева?
— Совершенно верно, гражданин следователь.
— Почему вы об этом умолчали?
— Потому, что не придала воплям Бебы никакого значения. Подумайте сами: Жорж и Беба были любовниками три года. Целых три года! Это пострашней законного брака! И сказать вам по правде, в последнее время они больше цапались, чем ворковали. Мало ли что она ему орала? После трех лет любая готова прикончить любовника!
— Елена Тотева, продолжайте.
— В сущности, сказать больше нечего, товарищ подполковник… Хотя есть еще один факт, который меня смущает… Когда Даракчиев выпил свой коньяк и упал, все очень испугались, переполошились. Жилков кинулся помогать ему, другие суетились кто как мог. И только одна Даргова оставалась абсолютно безразличной, как будто такие сцены она видит каждый день. Даже когда таможенник начал делать искусственное дыхание, она спокойно пила свой коньяк. Поразительное хладнокровие!
— На этом пока закончим, — сказал подполковник, вставая. — Если вы мне понадобитесь, вас вызовут. Категорически запрещаю покидать Софию без моего разрешения. До свидания. — Девушки поднялись, но Елену Тотеву он остановил жестом. — Вы останьтесь на минутку. А вы, — он повернулся к Мими, — как хотите. Можете идти развлекаться, а можете подождать в приемной… Скажите, Тотева, вы ведь родом не из Софии? — мягко начал подполковник, когда они остались вдвоем.
— Да, товарищ Геренский. Я из города Первомая, — быстро ответила она, глядя на него округлившимися испуганными глазами.
— Вот так совпадение! — развел он руками. — Да мы, оказывается, бывшие соседи. Я ж почти три года работал заместителем прокурора в Асеновграде, а оттуда до вашего города рукой подать. Жаль, у нас не было возможности познакомиться — вы в ту пору, наверное, еще и в школу не ходили. А сейчас студентка, да?
— Славянская филология. Перешла на второй курс.
— Почему же так рано приехали, в середине августа? В Асеновграде сейчас благодать.
— Мне надо досдать один экзамен в сентябре, вот я и хотела позаниматься здесь. Экзамен трудный, а некоторые книги есть только в университетской библиотеке.
— Понимаю… Вы знаете, Тотева, я почти представляю, как вы жили до сих пор. Не обижайтесь, но в вашей жизни нет ничего исключительного. Отец ваш — служащий…
— Учитель, — уточнила она.
— Вступили, как и все, в комсомол, закончили школу. Теперь вот славянская филология. Впрочем, могу добавить и некоторые данные, которые обычно не пишутся в автобиографиях. Увлечение спортом, тетрадка со стихами, спрятанная в гардеробе, парнишка с соседней улицы, который всех на свете… Где он сейчас, этот ваш парень?
— В армии, товарищ Геренский. Служит в Плевене.
— Так-так, в армии. Хотите знать правду, Тотева? Даракчиевы и Паликаровы со всеми их потрохами и коктейлями-парти не стоят мизинца вашего солдата.
— Уверяю вас, товарищ…
— Выслушайте меня, Тотева, — перебил он. — Перед вами столько возможностей. А вы хотели пожертвовать всем этим богатством, чтобы получить сомнительные удовольствия, которые подсунула бы вам компания немолодых уже проходимцев.
— Но…
— К сожалению, я не шучу. И Мими, между прочим, тоже не шутила. Ее предсказания осуществились бы целиком и полностью. Через несколько месяцев вы могли бы превратиться в подобие Мими. Про солдата своего вы начисто бы забыли, зато стали бы нашей постоянной посетительницей. Студентка-филолог, состоящая на учете в милиции, — не правда ли, звучит? И ради чего? Ради двух-трех глотков заморского коньяка? Ради нескольких долларов, купленных ценой унижения? — Он поднял руку. — Не перебивайте меня! Я не пытаюсь читать вам нотации, поскольку знаю: все зависит от вас, а не от меня. Я только хочу, чтобы вы задумались над своей судьбой. Если вас устраивает образ жизни Мими, тогда продолжайте в том же духе. А если такая перспектива не для вас, лучше распрощайтесь с филологией, соберите пожитки и уезжайте домой. Там найдите себе работу по душе и спокойно ждите своего парня из армии. Поверьте мне: если университетский диплом невозможно получить без разгульной жизни, лучше забыть о дипломе. Разрешаю вам хоть завтра уехать из Софии.
5
В этот вечер Александр Геренский чувствовал себя уставшим. Перспектива готовить себе ужин самому его не соблазняла, еще меньше хотелось стать жертвой какого-нибудь медлительного официанта в ресторане. Проще было перекусить где-нибудь в столовой. Так он и поступил. Равнодушно пережевывая люля-кебаб, он не мог оторваться от мыслей о роковом коктейле-парти, о роскошных дачах, где после трудов праведных веселятся простые бухгалтеры…
Он пришел домой и, как обычно, встал под холодный душ. Плескаясь и отфыркиваясь, он ухитрялся еще и попыхивать сигаретой — единственный в своем роде номер. Потом, хотя на часах было только девять, Геренский натянул пижаму, сунул ноги в тапочки и принялся расхаживать по пустым комнатам. Открыл новую пачку сигарет, взял книгу с ночного столика, плюхнулся в любимое кресло под торшером. Но вскоре понял, что не в состоянии прочесть ни строчки — голова была занята проклятым делом Даракчиева. Он захлопнул книгу и направился в свой кабинет, который в шутку называл электротехнической лабораторией. Тут были разбросаны паяльники, провода, обрывки изоляционных лент, пылился в углу реостат, поблескивал осциллограф матовым экраном. На столе покоился разобранный на части телевизор капитана Смилова. Телевизор был итальянским, и ни одно телевизионное ателье в Софии не бралось его починить. После долгих уговоров подполковник снизошел к беде своего подчиненного, однако задача оказалась настолько интересной, что он уже несколько недель тянул с ремонтом. Над столом висела слегка потемневшая от времени картина. С нее смотрел на Геренского мужчина с поседевшими волосами, бойкими глазами и пухлыми щеками, которые выдавали в нем любителя вкусной еды. Глянув на себя искоса в зеркало, Геренский подумал, что недалеко то время, когда и сам он станет точной копией отца.
«Ну что, не очень доволен мною? — мысленно спрашивал он отца. — И правильно, что недоволен. Сколько раз ты мне говорил: никогда никому проповеди не помогут… А я? Ничего не нашел лучшего, чем огорошить девушку пышной нравоучительной речью. А как иначе отыскать путь к ее сердцу? Я знаю: ты, отец, этот путь нашел бы сразу. Таково призвание врача, целителя. Но я-то не врач, вот в чем загвоздка. К тебе люди приходили с надеждой, с верой в твое всемогущество. Они заранее знали, что будут исцелены. И потому не колеблясь доверяли тебе лечить свое тело, а порою и душу… Теперь, отец, попробуй встать на мое место. Я плачу за грехи многих моих предшественников, которые не знали иного средства для общения с людьми, кроме угроз, запугивания. Чему ж удивляться, если люди встречают меня настороженно, недоверчиво, порою злобно. Они заранее настроились на битву и готовы сражаться всей силой разума и воли. Попробуй перебороть их страх и недоверие. И если мой разговор с Еленой Тотевой был лишь сотрясением воздуха, один ли я в этом виноват? В конце концов, я сделал все что мог…»
