Адамберг не шевелился, оцепеневший, оглушенный ужасными новостями, захлестывавшими его, как волны прибоя.
— Я никогда не видел этого ремня. Никогда его не расстегивал. А девушку не видел с вечера пятницы.
— Знаю, — эхом отозвалась Ретанкур. — Но у вас нет для Лалиберте другого виновного, кроме мертвого судьи. Да и алиби у вас то еще — потеря памяти. Они скажут, что судья был вашей навязчивой идеей, что ваш брат убийца, что вы вышли из себя и, оказавшись в такой же ситуации — пьяный, в лесу, с забеременевшей от вас девушкой, — повторили поступок Рафаэля.
— Капкан захлопнулся, — подвел итог Адамберг и закрыл глаза.
— Простите, что вышло так резко, но вы должны были узнать все. Во вторник вам предъявят обвинение. Ордер на ваш арест выписан.
Ретанкур выбросила в окно огрызок и повернула ключ в зажигании. Она не предложила Адамбергу сесть за руль, а он и не настаивал.
— Я этого не делал, Ретанкур.
— Незачем повторять это Лалиберте. Он плевать хотел на ваши уверения.
Адамберг выпрямился.
— Но, лейтенант, Ноэллу убили вилами. Где я мог взять такой инструмент на тропе? Из воздуха?
Он замолчал на полуслове.
— Говорите, комиссар.
— Делянка…
— Где?
— Примерно посередине пути, там был пикап с инструментами. Они выкорчевывают погибшие деревья и сажают клены. Я знал о ней. Мог проходить мимо, увидеть Ноэллу, оружие и воспользоваться им. Да, они могут выстроить такую цепочку. В ранах была земля. А размер вил отличается от размера тех, которыми пользовался судья.
— Вы правы, — кивнула Ретанкур. — То, что вы рассказали им о судье, ничего не поправит, скорее наоборот. Безумная, невероятная, маниакальная история. Они воспользуются ею, чтобы обвинить вас. У них был непосредственный мотив, вы назвали им глубинный.
— Человек со спутанным сознанием, мертвецки пьяный, с провалом в памяти, разозленный этой девицей. Я в теле брата. Я в теле судьи. Я выбит из колеи, я рехнулся. Все пропало, Ретанкур. Фюльжанс до меня добрался. Он внутри.
Около четверти часа Ретанкур вела машину молча. Ей казалось, что Адамбергу требуется передышка. Хорошо бы ему помолчать несколько дней, до самой Гренландии. Увы, этого времени у них нет.
— О чем вы думаете? — спросила она.
— О маме.
— Понимаю. Но это вряд ли своевременно.
— Когда все выходит из-под контроля, думаешь о матери. Делать нечего. Сейчас как раз тот самый момент.
— Как это нечего? Нужно бежать.
— Если побегу — сгорю. Это равносильно признанию вины.
— Вы сгорите, если во вторник появитесь в ККЖ. Вам придется гнить здесь до суда, а у нас не будет никакой возможности освободить вас, проведя собственное расследование. Вы останетесь в канадской тюрьме, когда-нибудь вас переведут во Френ. Получите минимум двадцать лет. Нет, нужно бежать.
— Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? Понимаете, что становитесь сообщницей?
— Да.
Адамберг повернулся к своему лейтенанту:
— А если это я, Ретанкур?
— Бежать, — ответила она, уклоняясь от ответа.
— Вдруг убил я, Ретанкур? — настаивал Адамберг, повысив голос.
— Если вы сомневаетесь, мы пропали — оба.
Адамберг наклонился, чтобы лучше видеть ее в темноте.
— Вы не сомневаетесь? — спросил он.
— Нет.
— Почему? Я вам не нравлюсь, все меня обвиняют. А вы не верите.
— Нет. Вы бы не убили.
— Почему?
Ретанкур поморщилась: она как будто размышляла над формулировкой.
— Скажем так — у вас нет в этом глубокой заинтересованности.
— Вы уверены?
— Настолько, насколько вообще можно быть в чем-то уверенной. Придется положиться на меня, или и правда сгорите. Вы не защищаетесь, а сами себя топите.
«В иле мертвого озера», — подумал Адамберг.
— Я ничего не помню про ту ночь, — повторил он, как робот. — У меня лицо и руки были в крови.
— Знаю. У них есть показания охранника.
— Может, это была не моя кровь.
— Сами видите — вы тонете. Соглашайтесь. Яд просачивается в ваше сознание, вы поддаетесь.
— Возможно, эта мысль уже жила во мне — с той минуты, как я возродил Трезубца, — и взорвалась, стоило мне увидеть вилы.
— Вы закапываете себя в его могилу, — настаивала Ретанкур. — Добровольно кладете голову на гильотину.
— Понимаю.
— Комиссар, соображайте пошустрее. На кого вы делаете ставку? На себя? Или на меня?
— На вас. — Адамберг ответил не задумываясь.
— Значит, бежим.
— Ничего не выйдет. Они не дураки.
— Мы тоже.
— Они у нас на хвосте.
— Не может быть и речи о том, чтобы бежать из Детройта. Сведения об ордере уже передали в штат Мичиган. Во вторник утром мы, как и собирались, вернемся в гостиницу «Бребеф».
— И уйдем через подвал? Как только они поймут, что я не появился в назначенное время, устроят шмон. Перевернут мой номер и все здание. Обнаружат отсутствие машины, заблокируют аэропорты. Я не успею не то что улететь, но даже покинуть гостиницу. Меня сожрут, как этого Бребефа.
— Не они будут нас преследовать, комиссар, мы сами поведем их, куда захотим, как бычка на веревочке.
— Куда?
— В мой номер.
— Он ведь не больше моего. Где вы собираетесь меня спрятать? Под крышей? Они и туда поднимутся.
— Разумеется.
— Под кроватью? В стенном шкафу? На шкафу?
Адамберг с отчаянием пожал плечами.
— На себе.
Комиссар поднял глаза на лейтенанта.
— Сожалею, но другого выхода нет, — сказала она. — Это займет не больше двух-трех минут. Другого выхода нет.
— Ретанкур, я ведь не шпилька. Во что вы собираетесь меня превратить?
— Превращаться буду я. В столб.
Ретанкур остановилась на два часа, чтобы поспать, и они приехали в Детройт в семь утра. Город выглядел мрачно и был похож на старую разорившуюся герцогиню в обносках. Грязь и нищета пришли на смену былой роскоши.
— Вот этот дом, — сказал Адамберг, сверяясь с планом.
Он взглянул на высокое здание, темное, но в приличном состоянии, с пристроенным к нему кафе, как смотрят на исторические памятники. Таковым оно, по сути дела, и являлось, поскольку за его стенами двигался, спал и жил Рафаэль.
— Полицейские припарковались в двадцати метрах позади нас, — заметила Ретанкур. — Умники. Что они себе воображают? Думают, мы не знаем, что они едут за нами от Гатино?
Адамберг сидел, наклонившись вперед, скрестив руки на животе.
— Идите один, комиссар. Я пока перехвачу что-нибудь в кафе.
— Я не могу, — тихо произнес Адамберг. — Да и зачем? Я ведь теперь тоже в бегах.
— Вот именно. Он больше не будет один, и вы тоже. Давайте, комиссар.
— Вы не понимаете, Ретанкур. Я не могу. У меня ноги похолодели и задеревенели, меня как будто приковали к земле двумя чугунными гирями.
— Можно? — спросила лейтенант и прикоснулась четырьмя пальцами к спине между лопатками.
Адамберг кивнул. Через десять минут ему показалось, что по ногам потекло теплое масло, возвращая им способность двигаться.
— Вы это самое проделали с Дангларом в самолете?
— Нет, не совсем. Данглар просто боялся умереть.
— А я?
— А вы боитесь жить.
Адамберг покачал головой и вышел из машины. Ретанкур была уже в дверях кафе, когда он остановил ее.
— Он там. За тем столом. Я уверен.
Лейтенант бросила взгляд на сидевшего к ним спиной человека. Адамберг сильно сжал ей руку.
— Идите один, — сказала она. — Я вернусь в машину. Позовите, когда решите, что я могу к вам присоединиться. Я хочу его увидеть.
— Рафаэля?
— Да, Рафаэля.
Адамберг толкнул стеклянную дверь. Он подошел к брату и положил руки ему на плечи. Тот не испугался, не вздрогнул, глядя на эти загорелые ладони.
— Ты нашел меня? — спросил он, не двигаясь.
— Да.
— Ты правильно поступил.
Сидя в машине на другой стороне узкой улочки, Ретанкур увидела, как Рафаэль встал и братья обнялись. Она вынула из сумки маленький бинокль и сфокусировала его на лице Рафаэля Адамберга, прижавшегося лбом ко лбу брата. Та же фигура, то же лицо. Оба были хороши, но красота Адамберга выныривала из неправильных черт лица, как чудо, а красота его брата была чеканной, как на медали. Они напоминали близнецов, только один был зачат в хаосе, а другой — в гармонии. Ретанкур перевела взгляд на Адамберга и тут же резко опустила бинокль, почувствовав, что осмелилась зайти слишком далеко, ей вдруг показалось, что она ворует чужие чувства.
Они сели, не в силах разомкнуть рук, Ретанкур вздрогнула, убрала бинокль и закрыла глаза.
Через три часа Адамберг постучал в стекло машины. Рафаэль накормил их и устроил на диване с кофе. Ретанкур заметила, что братья стараются не отходить друг от друга дальше, чем на полметра.
