– Я больше не могу! Я больше не могу… Я не могу больше, не могу и не могу! – подвывает Су совсем рядом, но я ее не вижу. Я лежу в высокой траве и слушаю шорох совершенно другой жизни. Муравей тащит дохлую осу. Он тащит ее, пятясь задом. Я мешаю. Он пытается драться одной лапой с травинкой, которой я отнимаю осу. Высохшие крылья осы шуршат по длинному стеблю, для меня – травинки, для него – переправы.
Сегодня после завтрака, устав от переживаний и закрепления золотых пластинок, мы решили пойти прогуляться. Мы пошли через кладбище, потом через поле, потом, словно обезумев в попытке уйти куда-нибудь подальше, шли и шли, не глядя. Стало садиться солнце, невдалеке послышался шум поездов, мы были одни, совсем одни! Я подумала, что больше ничего не будет, вообще никого и никогда – только я и Су будем идти через траву и цветы к залитому закатом небу. Мне стало от этой мысли немного тревожно. Су запыхалась. Мы упали в траву. Рядом была насыпь и рельсы вверху, но никто не ехал к нам в ярких вагончиках с ревом и грохотом одинокого поезда. Су боялась долго находиться в траве, она начинала чесаться, ругаться и стонать. Она отползла от меня, и я слышала только, как, сопя от напряжения, она выдирается из зарослей репейника.
– Я не могу больше, я не могу больше-э-э…
Устала, бедненькая, ноет все тише и тише. Пойти посмотреть, чего она не может? Или спросить?
– Чего ты не можешь? – вяло интересуюсь я и слышу, как Су ползет ко мне по траве. Сначала она прижимает к земле особенно пышные соцветия пижмы и высокую траву, прокладывая дорогу, потом ползет, и вид у нее совершенно безумный. Нет, она категорически не приспособлена к туристическим удовольствиям.
– Я больше не могу видеть дохлых мужиков! – шепчет она мне в лицо, покачиваясь туда-сюда на четвереньках. – Я больше совершенно не могу их видеть!
– Где? – спрашиваю я. – Где ты не можешь их видеть?
– Нигде! – кричит Су, опускает голову и хнычет.
– Ты устала. Посиди или полежи. Знаешь, а в книжке, которую я перевожу, мужчины поделены на категории определенных зверей. Есть мужчины-Львы, есть Змеи и Хорьки. Вот, например, мужчины-Лисы, как я помню, предельно извращены.
Су начинает дышать ровнее, но с колен не встает. Так и стоит на четвереньках, упершись ладонями в примятую траву.
– А наш попутчик, которого ты обозвала Аристократом, он кто, по-твоему? – интересуется она.
– Трудно сказать. Скорее всего он как раз и может быть мужчиной-Лисом.
– А Киллер?
– Хорек, – повышаю я голос, но, подумав, ругаю себя за предвзятость. Что-то ведь было в нем от воина, хотя и достаточно примитивного. – Нет, скорее он – Орел. Стервятник!
– Хорек или Орел, все равно он уже дохлый! – заявляет Су. – И Лисица-Аристократ тоже дохлый. Они оба лежат вон там, за кустиками. Я больше не могу видеть мертвых мужиков. За последние дни я чувствую себя заблудившейся в пейзаже после битвы!
Я не сразу реагирую на ее слова. Я некоторое время обдумываю, может ли это быть очередной фантазией? Потом встаю, бегу к «кустикам», которые оказываются зарослями репейника, и чуть не спотыкаюсь о сплетенные тела Киллера и Аристократа.
Они лежат, скатившись с насыпи, обняв друг друга предсмертной судорогой, переплетя ноги и вцепившись руками, с искаженными лицами, и, даже не трогая их, я понимаю, что оба мертвы. У Аристократа видна рана на затылке, а у Киллера прокушена рука, которая подобралась совсем близко к лицу противника. Больше ран и крови нет, в мощные вздутия мышц полуголого – черная открытая майка – Киллера вдавились камушки гравия с насыпи. Подумав, я ощупываю его щиколотку – ничего, другая нога где-то под противником, в жизни не прикоснусь к этому застывшему танцу смерти! Но рука уже трогает Аристократа за плечо, и он неожиданно легко отваливается, уложившись на спину, смотрит застывшими глазами в небо. Я поднимаю штанину на другой ноге Киллера и забираю тяжелый пистолет.
– Что ты делаешь? – шепчет Су, она подошла сзади.
– Не знаю. Через какое время у трупа проходит окоченение?
– Откуда я знаю?! Я училась на медсестру, а не на патологоанатома! Зачем тебе оружие? Брось сейчас же!
– Застрелюсь, когда станет совсем смешно. И не ори на меня!
Освобожденная рука Киллера вдруг на наших глазах двигается: из-под раскрытой ладони выкатился неустойчивый камушек, и все тело слегка сползло вниз. Я умом понимаю, что это просто шутки рельефа местности, но тело действует само: мы с Су взвизгиваем и бросаемся бежать.
Нам казалось, что мы бежим туда, откуда пришли. Мы страшно удивились, споткнувшись о шпалы: мы ни разу не переходили через рельсы. Стало совсем темно. Су тихонько заплакала, так странно – без своих захлебываний, я устало махнула рукой:
– Прекрати, потерпи немного. Не раскисай. Пойдем по шпалам, куда-нибудь придем.
– А куда нам надо прийти? Вера, подожди, я все время спотыкаюсь. У меня отпоролись штанины, что ли?
Как же, ее джинсы в обтяжку – два сантиметра до косточки на щиколотке.
– Вера, как ты думаешь, это я?
– Что значит – ты? Ты здесь ни при чем. Они, наверное, дрались в тамбуре, потом вывалились из вагона. Не рассчитал Аристократ дозу снотворного, это точно, не рассчитал.
– Да нет же, я тебя спрашиваю – это я или не я вообще! Со мной что-то происходит, – она всхлипывает сзади.
– Конечно, происходит. Как это – с тобой и вдруг ничего не происходит?
– Вера, у меня туфли спадают. Слышишь?
– Какие туфли?
– Мои любимые лаковые туфли. Смотри: шарк… шарк… Видишь? Ну мои, с бантиком. А штанины я уже подвернула, уже не мешают. И вообще мне все как-то странно.
Я пропускаю Су вперед, застываю на месте и хватаю себя за горло рукой, чтобы не заорать: Су как раз достает мне до плеча. Это существо идет по шпалам, шаркая туфлями, которые с нее спадают, кофта закрывает ее ноги почти до колен, она действительно подвернула штанины! Я не выдерживаю, другой рукой оттаскиваю свою скрюченную руку от горла и кричу. Что есть мочи. Сначала получилось громко, а потом я перешла на шипение.
– Су!..
Она остановилась, она подходит ко мне, становится на цыпочки, я вижу глаза Су, ее губы, она смотрит вопросительно.
– Су, скажи что-нибудь!
– Я тебе уже полчаса твержу, что у меня туфли спадают, а ты… А почему шепотом, – она оглядывается.
– Голос сорвала… когда испугалась.
Су уходит вперед, а я не могу двинуться с места, я приросла к шпале. Я уже не вижу ее, испуга нет, какой-то полный ступор и отсутствие ощущений. Наверное, за последние дни я полностью истребовала свой запас удивления.
Так, спокойно. Должно быть какое-то объяснение этому. Чему – этому? А если все не так, как я вижу, если это я вырастаю, я вытягиваюсь тонкой струйкой бессмысленной жизни в небо?! Я поднимаю руки вверх и шевелю пальцами. Нет, провода еще не сшибаю. И туфли у нее, опять же, шаркают. Ведь шаркают же, я слышу, где-то далеко-далеко впереди. Я вдруг представляю, как Су начинает уменьшаться с каждым шагом на сантиметр, вот она запуталась в одежде, вот выползла из нее крошечным насекомым…
Я кричу и бегу вперед, я прошу, чтобы она подождала.
Впереди показались огни станции.
Мы долго брели вдоль товарного состава, его вагоны все не кончались, в какой-то момент я почувствовала, что если немедленно не сяду, то упаду. Состав кончился неожиданно, в глаза ударило светом. Огромное здание станции с фантастической статуей понурого мужика у входа. Недалеко от него стояла урна, там что-то подожгли, и мужчина-статуя стоял, сложив руки внизу живота, и смотрел в урну.
– Этот памятник рядом с урной удивительно иллюстрирует повсеместное крушение идей, – раздался голос рядом, я вздрогнула и еще с минуту не могла рассмотреть стоявшего против света говорившего. Фонарь подсвечивал его всклокоченные волосы и отсвечивал проблеском в дужке очков. – А в туалет лучше не ходить, там темно и можно провалиться. Пусть девочка присядет где-нибудь здесь.
Мужчина затягивается, тлеет огонек сигареты, я привыкаю к потемкам и к свету фонаря в лицо, я ничего не понимаю про девочку, он кивает на Су. Су переступает с ноги на ногу и сообщает, что хочет писать. Она заходит за статую и журчит, невидимая в темноте.
– Я как раз вам говорил, что именно эта урна у ног вождя символизирует…
– А где здесь можно чего-нибудь попить? Сидя, – уточняю я.
– Это пожалуйста, это конечно, – засуетился мужчина, – правда, все уже закрыто, если не побрезгуете, прошу за мой столик. Я, собственно, здесь в ресторане сижу. Вы с поезда? Сколько у вас стоянка? Проходите, прошу. Я иногда хожу сюда в ресторан, здесь есть водка и коньяк бывает. Вы с московского поезда? Прошу! – Он потрусил впереди, показывая дорогу. Здание вокзала поражало размерами, высоченным потолком с куполом, а в ресторане в глаза ударила ярким стеклянным светом огромная люстра, мы зажмурились и скривились: пахло жареной рыбой.
