– Яковлев, слушаю, – ответил Андрей, заливая заварку кипятком.
– Добрый вечер, – раздался знакомый вежливый до колик голос Иннокентия. – Извините, что отрываю, но я волнуюсь за Машу.
Андрей медленно поставил чайник прямо на бумаги.
– Да?
– Вы ей не дозвонились?
Андрей почувствовал, что краснеет.
– Нет, – кашлянул он.
– Нет? – расстроился Иннокентий. – И я звонил весь день, но она не берет трубку. Это глупость, конечно, она ее постоянно где-то бросает или вообще забывает заряжать. Но как вы абсолютно верно заметили сегодня утром – исходя из обстоятельств… Кроме того, на этой неделе у Маши годовщина, и мы… – Он откашлялся. – Я имею в виду ее семью и друзей – всегда в этот период стараемся ее одну надолго не оставлять.
– Какая годовщина? – спросил Андрей, уже чуя похолодевшим затылком нечто скверное.
Иннокентий помолчал.
– Вы не в курсе? Маша, наверное, не хотела, чтобы я рассказывал, но, думаю, вам следует знать. Маша – дочь адвоката Каравая. Его убили, когда Маше было двенадцать лет. Она сама нашла тело.
Андрей сел.
– Твою мать… – выдохнул он.
– Что вы сказали? – переспросила трубка.
– Ничего. Простите. Мне надо идти. – Андрей нажал «отбой», вскочил, чуть не опрокинув чашку и на ходу хватая с вешалки куртку.
Пока он бегом спускался по лестнице, пока выехал с парковки и до того, как попасть в беспросветно-густую московскую пробку, чувство вины было еще выносимым. Но прочно встав за массивной задницей какого-то джипа, Андрей поймал себя на том, что до боли сжимает челюсти, чтобы не застонать от злости и отвращения к себе, накрывших его с головой. Мазохист, сидящий в каждом из нас, заставлял его снова и снова припоминать подробности своих оскорбительных полупьяных выкриков и ее молчаливого ухода. Он ударил кулаком по рулю, и руль откликнулся вскриком клаксона. Джип впереди был так же недвижим, как памятник американскому автомобилестроению. Андрей резко развернул руль и выехал на обочину. Где-то здесь находилась станция метро.
Он поедет к Маше на метро – только бы ехать, только бы двигаться в сторону – возможного – прощения.
«Мытарства блаженной Феодоры» – гласила надпись на обложке. Это был репринтный текст. В предисловии значилось, что блаженная старица Феодора, инокиня, жившая в десятом веке, сумела, через посредство мниха Григория, рассказать о своей смерти, о муках ада и о райском блаженстве. Но главное: в откровении Григорию Феодора описала пройденные ею 20 воздушных мытарств – загробных испытаний в греховности. В греко-славянской литературе, говорилось в предисловии, «Мытарства» являются наиболее полным и живописным описанием перехода от временной жизни к вечному жребию. «Итак, – читала Маша, а внутри у нее всё уже дрожало от предчувствия: вот оно, она уже совсем рядом, протяни руку и дотронешься до убийцы, – после смерти душа человеческая, под руководством ангелов, поднимается по «лестнице» мытарств. На каждой ступени душу подстерегают лукавые бесы, чье имя – мытари». («Мытари! – почудился ей крик Глузмана. – Не блудить, а мы-тар-ство-вать!») Мытари испытывают душу во грехах. Души праведных спасаются, грешников же бесы свергают своими огненными копьями во «тьму кромешную». Поэт Батюшков, говорилось в предисловии, назвал «Хождение» «эпопеей смерти», призванной испугать средневекового читателя жуткими картинами потустороннего мира… Да бог с ним, с Батюшковым! Она нетерпеливо пролистнула вступление и жадно начала читать основной текст: «…И вот пришла смерть, рыкая, как лев; вид ее был очень страшен…» Маша быстро переворачивала страницы, пробегала глазами по строчкам и почувствовала, как ее зазнобило. Холод исходил от этого древнего текста, от самой потертой книжицы с ятями…
«…Когда мы шли от земли к высоте небесной, то вначале встретили нас воздушные духи 1-го мытарства, на котором истязуются грехи празднословия, т. е. бесед безрассудных, скверных». «Но вот языком болтал – без устали! – вспомнилось ей. – Даже в постели!» Маша вынула свою тетрадь и начала чертить таблицу: Мытарство 1. Празднословие. В графе «кто»: Доброслав Овечкин. Где: Берсеневская набережная. В графе: По отношению к Небесному Иерусалиму: Бывший «Государев сад». Прообраз Гефсиманского сада. И вернулась к книжке. «Приблизились ко 2-му мытарству – лжи, на котором истязуется всякое слово ложное, то есть клятвопреступление, напрасное призывание имени Божия, лжесвидетельство». – «До конца стояла, – перед глазами встала мать близнецов, выгуливающая розовую коляску, – даже показания дала в суде…» Она сглотнула. «Достигли мы и третьего мытарства, мытарства Осуждения и Клеветы». – Маша вспомнила голос пловца-Снегурова: «Пакетик-то был не мой. И я знаю одного человека, которому было выгодно и оболгать меня перед Комитетом, и в газетенку утку пустить, и пакетик подложить – без проблем. Я его знаю, и ты его знаешь, потому что про него и пришел спрашивать…» «Дошли мы до 4-го мытарства – чревоугодия, и тотчас выбежали навстречу нам злые духи. Лица их были похожи на лица сластолюбивых обжор и мерзких пьяниц…» Колян, написала Маша. Кутафья башня. Храм Гроба Господня. «В такой беседе мы дошли до 5-го мытарства – лености, где истязуются грешники за все дни и часы, проведенные в праздности. Тут же задерживаются тунеядцы, жившие чужими трудами, а сами не трудившиеся, и наемники, берущие плату, но не исполняющие обязанностей, принятых на себя». Маша на секунду задумалась: кто? И вспомнила адрес – улица Ленивка на месте Яффских, западных, ворот Иерусалима. Гебелаи! Архитектор, построивший станции метро, где на людей обрушились тонны бетона. Наемник, берущий плату, но не исполнивший обязанностей, принятых на себя…
Таблица заполнялась, и в ее стройности была своя, жуткая, красота: вот восьмое мытарство – лихоимство, где «истязуют… всех наживающихся за счет своих ближних, взяточников и присвоителей чужого». Всесильная губернаторша, найденная четвертованной в Коломенском… И далее, далее: воровство, убийство, гордость и непочтение к родителям, зависть. Рука Маши дрожала, выводя Катино имя. Москва-река, Лубянка, Варварка… Иордан, Масличная гора, Гефсимания… Маше уже не было холодно – напротив. На щеках у нее горели красные пятна, ручка летала над бумагой. Ей казалось, она бежит по следу.
И темный силуэт уже маячит где-то впереди, указывая путь, одному ему известное место назначения.
Андрей сидел перед подъездом, то глядя в темное небо, то на выезд со двора, откуда должна была, по идее, появиться Маша. Машина мама, чей ужин он прервал час назад, сказала, оглядев его оценивающе с ног до головы, что дочь ушла, судя по сократившемуся количеству книг – в библиотеку. Нет, она не знает, в какую. Да, ее мобильный телефон заливается дома. Андрей даже позвонил Иннокентию – официально, чтобы успокоить: мол, она забыла телефон дома, скорее всего, корпит над книжками. Но на самом деле – проверить, не у того ли она – в гостях. Иннокентий поблагодарил за звонок. Маши у него не было. Новость, пусть лишь слегка, но была утешительной.
Наконец подъехала машина, и из нее вышла стажер Каравай. Андрей вскочил со скамейки, представ перед ней как лист перед травой и не совсем понимая, что ей сказать. Увидев его, Маша, казалось, не удивилась, лишь кивнула. Андрей вдруг заметил, какие у нее круги под глазами, и жалость пересилила стыд, который обуревал его последние часа два. Ему захотелось прижать ее к себе и сказать, что все будет хорошо, они поймают этого плохого парня. Желание было столь сильным, что он автоматически засунул руки поглубже в карманы джинсов, чтобы ненароком, чтобы, так сказать, непреднамеренно, не…
– Это хорошо, что ты здесь, – холодно сказала Маша. – У меня есть новое, по расследованию. Я, кажется…
– Постой! Подожди про расследование, – прервал ее Андрей, волнуясь и мгновенно почувствовав, как взмок затылком и шеей. – Я приехал, чтобы попросить у тебя прощения. Я был груб вчера, абсолютно беспричинно. Точнее… – Он провел рукой по затылку и мрачно усмехнулся: – Причина есть. Ты меня очень раздражаешь.
Маша окаменела лицом и опустила глаза, а он поторопился продолжить:
– И ты мне очень нравишься. Но, наверное, больше раздражаешь. Потому что еще и нравишься. Ты – не моего полета птица, не думай, что у меня не хватает ума этого понять. Мы, как сказал бы твой Иннокентий, принадлежим к разным мирам…
– Перестань, – тихо сказала Маша.
– Нет уж, дай мне закончить! Меня к тебе тянет, я хочу с тобой… Всё! А у меня с тобой ничего нет и быть не может! Поэтому я и бешусь!
А Маша вдруг, ни с того ни с сего, радостно улыбнулась, и не успел он обидеться, как она обняла его за шею и стала целовать в лоб, глаза, щеки, приговаривая: «Боже, какой дурак! Нет, ну вы видели еще такого дурака!» И пару минут он стоял совершенно оглушенный, пока не остановил ее, притянув за затылок и поцеловав в губы. И Маша Каравай не сопротивлялась, а прижалась к нему всем телом.
