Пять-шесть лет в заключении. Какой в этом смысл? — подумал он. Кому от этого станет хорошо?
Он бросил газеты в пакет с мусором и достал бутылку виски.
3
Парень снился ему три ночи подряд, затем исчез.
По большому счету, так же обстояло дело и с газетами. О Биме Фелдерсе писали в пятницу, субботу и воскресенье, а когда в понедельник началась рабочая неделя, репортаж свелся к заметке о том, что у полиции по-прежнему нет никаких версий. Не объявилось никаких свидетелей, и нет надежных доказательств — что, собственно, может означать подобная формулировка? Юношу задавил неизвестный автомобилист, который затем, под покровом дождя и темноты, скрылся с места происшествия; это было известно с самого начала и оставалось известным четыре дня спустя.
В понедельник он вышел на работу. Воспринял это как облегчение и вместе с тем как своего рода «ослиный мост»[1] к нормальному образу жизни. Жизнь вновь покатилась по старой, избитой колее, привычной и в то же время какой-то чужой; по нескольку раз на дню он ловил себя на удивленных мыслях о том, как же на самом деле тонка пленка между рутиной и кошмаром.
Как она тонка и как невероятно легко рвется. Эта пленка.
После работы он поехал в супермаркет, в Лер, и купил новые чехлы. Сразу нашел цвет, почти не отличавшийся от цвета сидений, и когда позднее, изрядно потрудившись, сумел натянуть на них в гараже чехлы из эластичной ткани, почувствовал, что все наконец в порядке. Скобки закрыты. «Ничего» взято в скобки. Нанесен завершающий штрих в выработанной после трезвого размышления стратегии безопасности. Все меры приняты, все следы стерты, и он с некоторым удивлением осознал, что с момента трагедии прошла всего неделя.
Нет никаких признаков. Не появилось и намека на то, что ему придется отвечать за произошедшее в те роковые секунды в четверг вечером. В те жуткие и все более нереальные секунды, которые быстро удалялись в темноту прошлого.
Он справится. Он глубоко вздохнул, сознавая, что справится.
Правда, утверждалось — в паре газет и телепередач, за которыми он по мере возможности следил, — что у полиции есть кое-какие зацепки для расследования, но он понимал, что это лишь пустые слова. Неуклюжая попытка создать видимость большей осведомленности и компетентности, чем на самом деле. Как обычно.
Нигде ни словом не упоминалось о красной машине «ауди», стоявшей на обочине поблизости от места происшествия с включенными фарами. Этого он как раз опасался больше всего; возможно, не того, что кто-то обратил внимание на цвет или модель машины — еще меньше на регистрационный номер, — а того, что вообще заметили присутствие там какого-то автомобиля. Ведь мимо все-таки проехало две машины — пока он находился в канаве… или это было, пока он еще стоял на дороге? Уже успело забыться. В любом случае, две машины и мотороллер — это он помнил отчетливо. Водитель машины, ехавшей с противоположной стороны — из Бооркхейма или Линсхёйзена, — мог, в принципе, принять его «ауди» за встречный транспорт, прикидывал он, но двое остальных, должно быть, обратили внимание на стоявший на обочине автомобиль с включенными фарами.
Или это из разряда того, что выпадает из памяти? Из тех мелочей, что задерживаются там на несколько секунд или на полминуты, а затем исчезают навсегда? Трудно сказать, трудно узнать, однако, несомненно, именно этот вопрос не давал ему спать по ночам. Потенциальные, не проявляющиеся свидетели.
В четверг — после нескольких дней молчания в СМИ и через неделю после трагедии — появилась мольба семьи мальчика: матери, отца и младшей сестры. Они выступали по телевидению и радио, их фотографии напечатало несколько газет — с одной-единственной целью: заставить преступника прислушаться к собственной совести и объявиться.
Сознаться в содеянном и понести наказание.
Этот призыв, совершенно очевидно, был лишним доказательством того, что полиция пребывает в растерянности, не имея никаких улик. Никаких зацепок, никаких следов. Когда он увидел мать — темноволосую, неожиданно собранную женщину лет сорока пяти, сидевшую на диване в студии и обращавшуюся, получается, непосредственно к нему, — его поначалу охватил страх, но стоило ей исчезнуть с экрана, как он незамедлительно вновь обрел душевное равновесие. Он чувствовал и понимал, что, конечно, будет периодически подвергаться подобным приступам, но у него всегда найдется достаточно сил, чтобы собраться. Преодолеть слабость. Надо только не терять самообладания.
Приятно сознавать, что оно у него есть, что он обладает главным — волей.
Все же ему хотелось бы с ней поговорить.
Хотелось спросить: зачем?
Что бы это дало, если бы меня на пять лет засадили в тюрьму?
Я убил вашего сына, искренне сожалею, но произошел несчастный случай, и кто выиграет от того, что я сознаюсь?
Его интересовало, что бы она ответила. Неужели у нее действительно нашлось бы в чем его упрекнуть? Ведь всему виной несчастный случай, при несчастных случаях преступников не бывает. Нет вообще никаких действующих лиц, только неконтролируемые факторы и объекты.
Позже, вечером, он стал прикидывать, не послать ли семье анонимное сообщение. Или просто позвонить и изложить свою точку зрения, но понял, что это было бы слишком рискованно, и отбросил все подобные мысли.
Отбросил он и идею послать венок на похороны Вима Фелдерса, которые состоялись в переполненной церкви Кеймер в субботу, через десять дней после трагедии.
По той же причине. Риск.
Помимо родственников и друзей на церемонии присутствовало большинство учащихся и учителей школы Вегерс, а также представители различных организаций, занимающихся жертвами дорожно-транспортных происшествий. Подробную информацию о похоронах он прочел в воскресном номере «Ниуэ Блат», но это оказалось последним бурным всплеском публикаций, посвященных данному делу.
К своему удивлению, в понедельник он заметил, что ему чего-то не хватает.
Будто он чего-то лишился.
«Как в тот раз, когда я потерял Марианну», — подумал он несколько позже с тем же удивлением; сравнение показалось странным, но соотнести хоть с чем-то явно требовалось. С чем-то важным из собственной жизни. В течение десяти дней это кошмарное происшествие владело всем его существом. Проникало в каждую пору, в каждый уголок сознания. Хоть ему и удалось относительно быстро взять панику под контроль, она все же никак не отпускала. Таилась где-то внутри, готовая вырваться наружу. В последнее время его мысли вращались вокруг этой адской поездки чуть ли не каждую секунду — легкий удар и дернувшийся руль, дождь, безжизненное тело парня и скользкая канава… днем и ночью, и когда начали возникать периоды, свободные от этих размышлений, стало почему-то казаться, будто ему чего-то не хватает.
Образовалась некая пустота.
Как после одиннадцатилетнего бездетного брака… да, кое-какое сходство есть.
Видимо, я очень одинокий человек, сообразил он вдруг в те дни. С тех пор как Марианна покинула меня, не осталось никого, кто бы для меня, по большому счету, что-то значил. Ни единой души. Со мной происходят какие-то события, но я не действую. Существую, но не живу.
Почему я не завел себе новую женщину? Почему даже не попробовал? А теперь я вдруг стал кем-то другим.
Кем? Кто же я?
То, что подобные мысли возникли из-за того, что он задавил паренька, разумеется, казалось странным, но он не хотел копаться в этом глубже. Он решил, что не было счастья, да несчастье помогло, и следует что-либо предпринять, попытаться все-таки изменить жизнь, и внезапно — не дав себе времени все взвесить и передумать — он взял и пригласил на ужин женщину. Познакомились они случайно — в столовой; мест, как всегда, не хватало, и эта женщина села за его столик. Он не помнил, видел ли ее когда-нибудь прежде. Вероятно, нет.
Но она приняла приглашение.
Звали ее Вера Миллер. Она была рыжеволосой и жизнерадостной, и в ночь с субботы на воскресенье — через три с лишним недели после того, как он впервые в жизни убил человека, — он в первый раз за последние четыре года занимался любовью.
Следующим утром они вновь предались любовным утехам, после чего она рассказала, что замужем. Они немного поговорили о ее браке и об их романе, и он увидел, что для нее это куда серьезнее, чем для него самого.
А в понедельник пришло письмо.
Некоторое время назад Вы убили мальчика. Я ждал, что у Вас проснется совесть, но теперь понимаю, что Вы слабый человек, не отваживающийся отвечать за содеянное.
У меня имеются неопровержимые доказательства, которые отправят Вас в тюрьму, как только я передам их полиции. Мое молчание будет стоить десять тысяч гульденов — пустяковая сумма для человека Вашего положения, но я все-таки даю Вам неделю (ровно семь дней) на то, чтобы ее раздобыть. Подготовьтесь.
