— Как скажете, лейтенант. — Продавец со свистом вздохнул и дернул себя за вихор.
Лукас с новой книжкой поехал обратно в Миннеаполис, и там оставил свою машину в общественном гараже напротив городской мэрии. Он прошелся вокруг до отвращения безобразной старой громады из желтовато-коричневого гранита, пересек улицу, миновал прудик и вошел в здание Хённепинского центра. Затем спустился в кафетерий, купил в автомате спелое яблоко, снова поднялся наверх и с противоположной стороны здания вышел на лужайку. Лукас расположился на траве среди белых берез под теплым августовским солнцем и, откусывая яблоко, начал читать:
Никто из мужчин мое сердце не тронул,
Пока не омыл мою ножку прилив,
Потом, поднимаясь все выше и выше,
Добрался до пояса, грудь окропив.
И вот захлестнул мои хрупкие плечи
И, брызнув в лицо изумрудной росой,
Меня подхватил,
И я поплыла...
Дэвенпорт улыбнулся и снова захрустел яблоком. Когда он оторвал глаза от книги, по площади шла молодая темноволосая женщина и катила широкую коляску для двойни. Младенцы завернуты в одинаковые розовые одеяльца. У мамаши была большая грудь и тонкая талия, а черные волосы, закрывавшие щеки, как черные шелковые шторки, покачивались на ходу. На ней были надеты сливового цвета юбка и шелковая бежевая блузка. Женщина выглядела такой красивой, что Лукас непроизвольно улыбнулся от удовольствия.
Прошла еще одна женщина. Теперь уже в противоположном направлении. Блондинка с короткой стрижкой под панка, в вызывающем и безвкусном трикотажном платье. Лукас посмотрел ей вслед и вздохнул.
* * *
Дэвенпорт был одет в белую тенниску, брюки цвета хаки, голубые гольфы и сандалии с длинными завязками. Он не стал заправлять рубашку в брюки, чтобы не был виден пистолет. Смуглый стройный мужчина с черными прямыми волосами, начинающими седеть на висках, длинным носом и кривой усмешкой. Один из передних зубов у него начал крошиться, но он так и не поставил на него коронку. Если бы не его голубые глаза, он вполне сошел бы за индейца.
Глаза у него излучали тепло и снисходительность. Их теплота усиливалась от вертикального белого шрама, который начинался у волос, пересекал правый глаз, проходил по щеке и заканчивался у уголка рта. Этот шрам придавал его облику некоторый оттенок беспутства, но не заслонял его открытости и чистоты помыслов и делал его похожим на Эррола Флинна из фильма «Капитан Блад». Лукас жалел о том, что он не может похвастаться перед молодыми женщинами, что получил его от удара разбитой бутылкой в потасовке в баре Субик-Бея, где он никогда не был, или в Бангкоке. Там он тоже не был. Свой шрам Лукас получил от рыболовной снасти, торчавшей из гнилой коряги на реке Сент-Кру. Так он всем и рассказывал. Некоторые ему верили, но большинство полагало, что он просто что-то скрывает, нечто вроде драки в баре в Восточном Суэце.
И, хотя глаза излучали тепло, улыбка выдавала его.
Однажды он пошел в ночной клуб с женщиной, которая работала в зоопарке. Здесь, в подвальных помещениях, местным юнцам продавали кокаин. На стоянке рядом с клубом Лукас неожиданно встретился с Кении Макгиннессом, он считал, что тот еще в тюрьме.
— Отвяжись от меня, Дэвенпорт, — сказал Макгиннесс, отступая назад.
Обстановка на автомобильной стоянке внезапно наэлектризовалась, глаз запоминал все — и бумажки от жвачек, и выброшенные пакетики из-под четвертьграммовых доз кокаина.
— Я не знал, парень, что тебя выпустили, — улыбаясь, проговорил Лукас.
Его спутница наблюдала за происходящим широко открытыми глазами. Лукас приблизился к мужчине, запустил два пальца в карман его рубашки и слегка потянул. Это походило на то, как два старых приятеля вспоминают былые деньки.
— Убирайся из города, — хрипло прошептал Лукас. — Отправляйся в Лос-Анджелес или в Нью-Йорк. Если ты не уедешь, тебе будет плохо.
— Меня освободили условно. Я не могу уехать из штата, — заикаясь, пробормотал Макгиннесс.
— Тогда убирайся в Дулут или в Рочестер. У тебя неделя сроку, — сказал Дэвенпорт. — Поговори со своим отцом. Можешь повидать бабушку и сестру. А потом убирайся.
Он повернулся к своей спутнице, на лице была улыбка, казалось, он уже забыл о Макгиннессе.
— Ты меня чертовски напугал, — призналась женщина, когда они уже сидели в клубе. — Что там произошло?
— Кении нравятся маленькие мальчики. Он продает крэк[1] десятилетним глупышам.
— А-а.
Она, конечно же, слышала о таких вещах, но относилась к ним так же, как к собственной смерти: отдаленная вероятность, о которой пока не стоит особенно задумываться.
Позже она сказала:
— Мне не понравилась твоя улыбка. Как ты улыбнулся. В тот момент ты походил на моих зверей.
Лукас усмехнулся.
— Правда? На кого же? На лемура?
Она слегка прикусила нижнюю губу.
— Нет. Я подумала о росомахе.
Даже если холод улыбки иногда и гасил тепло его глаз, то это случалось не часто и не отпугивало людей. А сейчас Лукас наблюдал, как блондинка с прической в стиле «панк» завернула за угол Центра и, прежде чем совсем скрыться из виду, оглянулась, посмотрела на него и улыбнулась.
Черт возьми? Она знала, что он на нее смотрит. Женщины всегда знают об этом. «Вставай, — шептал ему внутренний голос, — и иди за ней». Но он не сдвинулся с места. Их так много и все хорошенькие. Он вздохнул, растянулся на траве и снова принялся за Эмили Дикинсон.
С него можно было писать картину под названием «Удовлетворенность».
* * *
Его фотографировали из коричневато-оливкового фургона, стоявшего на противоположной стороне Седьмой южной улицы. Два полицейских из отдела внутрислужебных расследований трудились в поте лица в тесном вагончике, где на треногах стояли фотоаппарат и видеокамера.
Старший был толстяком, а его напарник — худощав. В остальном они были похожи друг на друга — оба с коротко подстриженными волосами, розовощекие, в желтых рубашках с короткими рукавами и толстых трикотажных брюках фирмы «Джей Си Пенни». Каждые несколько минут один из них смотрел в окуляр мощного телескопического объектива. Камера «Никон F3» была снабжена специальным устройством, проставляющим дату. Этот счетчик был запрограммирован до 2100 года. Когда полицейские делали фотографии, на снимке автоматически отпечатывались дата и время. При необходимости такой снимок мог послужить официальным документом, подтверждающим то, чем занимался человек, находящийся под наблюдением.
Лукас засек эту парочку через час после того, как они начали за ним следить, это было две недели назад. Он не знал, в чем была причина, но, как только он их заприметил, Дэвенпорт перестал контактировать со своими осведомителями, разговаривать со своими друзьями, с другими полицейскими. Он находился в изоляции, но не знал почему. Он обязательно отыщет причину. Это неизбежно.
А пока он проводил большую часть времени на открытом месте, таким образом заставляя следивших за ним людей прятаться в душном тесном вагончике, откуда они не могли выйти ни поесть, ни даже сходить в туалет. Лукас улыбнулся сам себе (улыбка его была неприятной, как у росомахи), отложил книжку Дикинсон и взялся за «Рейсинг Форм».
— Ты считаешь, что этот сукин сын собирается вечно здесь сидеть? — спросил толстяк, ерзая на месте.
— Похоже, что он здесь прочно обосновался.
— Я хочу в туалет, не могу больше терпеть, — продолжал старший.
— Не надо было пить «кока-колу», в ней кофеин, и хочется в туалет.
— Может быть, я как-нибудь по-быстрому выскочу...
— Если он пойдет, то мне надо будет ехать за ним. Если ты не успеешь, Бендл тебе голову оторвет.
— Но ведь ты же ему не скажешь.
— Я не могу одновременно вести машину и фотографировать.
Толстый полицейский продолжал ерзать на месте. Надо было идти, как только Лукас расположился на поляне, но тогда ему еще не хотелось так сильно в туалет. А теперь, когда Лукас может в любую минуту уйти, мочевой пузырь у него раздулся, как баскетбольный мяч.
— Посмотри, — сказал он, разглядывая Дэвенпорта в бинокль. — Он наблюдает за девушкой, которая проходит мимо. Как ты думаешь, мы из-за этого ведем за ним наблюдение? Это связано с девушкой?
— Не знаю. Здесь какая-то тайна. Пока никто не говорит ни слова.
— Я слышал, что у него есть что-то на шефа. Лукас такой.
— Должно быть, так оно и есть. Он ничего не делает. Ездит по городу на своем «порше» и каждый день бывает на ипподроме.
— У него все в порядке. Благодарности и все такое.
— Он еще и неплохо подрабатывает.
— Да.
— Кажется, убил нескольких человек.
— Пятерых. Он первый по этим делам во всей полиции. Кроме него, никто не убивал больше, чем двоих.
— Все они заслуживали того.
— И пресса его любит.
