— Эмоции приглуши, — посоветовал Тихомиров сухо. — Предложения вноси! Болтать все здоровы… Сегодня — как бы мы ни сигнализировали — предложат провести опрос общественности, что, мол, хочет слушать молодежь? А ее развратили! Лишили вкуса! И опрос этот самый мы проиграем, даже если организуем тысячи писем от своих людей… Работать надо исподволь, не торопясь, целенаправленно… Вопрос заработков интересен… Это заставит насторожиться власть предержащих… Тоже люди, кстати говоря…
— Одну минуточку, — резко перебил его Грызлов. — Власть предержащие умеют зрить в корень… Они потребуют данные и о моих заработках… Не только моих, конечно, но и всех наших… И наверняка кто-нибудь резюмирует: «Кричат, оттого что их заработки резко упали из-за конкуренции тех, кого поет молодежь…» Не надо трогать гонорары, — заключил он, — это палка о двух концах… Главное, на что надо жать: мы теряем самый дух нашей песни, ее лад и традицию!
Шебцов махнул рукой:
— Ерунда! Мы не затрагиваем суть: до тех пор, пока разрешают декламировать песни о русском поле на плохом русском языке, мы с мертвой точки не сдвинемся…
Тихомиров заколыхался — это он так смеется:
— Любопытно, кто напечатает твой пассаж? Если бы мне удалось открыть свой журнал — одно дело, но ты же понимаешь, что в ближайшем будущем на это рассчитывать не приходится… Одна надежда на нашего молодого друга, — он обернулся ко мне. — Можете как-то помочь делу, Женя?
Я знал, что именно благодаря Тихомирову меня не вытолкали из общественной жизни, а перевели в редакцию — переждать трудные времена. Я понимал, что это было сложно сделать при той рубке, которая началась. Тем не менее обещать что-либо определенное я не мог, поскольку несколько дней назад в отделе обсуждался этот же вопрос и Нарышкина выложила на стол статистические таблицы:
— О том, что начался заговор против нашей песни, кричат дрянные музыканты, которых оттеснили именно русские ансамбли, не только Пугачева и Битлы — те же Надя Бабкина и Дмитрий Покровский… Эти художники не только спасают традиции, которые мы дружно разбазариваем, но и лепят психологию нового человека — раскованного, без комплексов, легко выходящего на сцену, чтоб войти в хоровод. У нас люди до сих пор смущаются поддержать певца: тот просит-просит, прямо умоляет, мол, спойте вместе со мною, похлопайте в такт, а зал сидит как забинтованный… Комплексы! А посмотрите, как американцы своим «деревенским музыкантам» подпевают! Вот, ознакомьтесь, как новые коллективы русской классики, — она ткнула пальцем в таблицы, — ударили по заработкам бездарных сочинителей а-ля рюс, — все станет ясно!
Я не стал передавать слова Нарышкиной, поскольку Шебцов может не выдержать, у него порою сердце останавливается, надо щадить человека. Я нашел слова, которые устроили всех: «Если бы редакция получила письма ветеранов, направленные против музыкальных программ телевидения и радио, подборку, думаю, можно напечатать».
Тихомиров сразу же меня поддержал, пообещал организовать письма не только из России, но и из Таджикистана, Грузии и Литвы: «Надо соблюсти декорум, главное перекрыть кислород паршивым западникам, с республиками вопрос решим, в конце концов, у них есть национальное вещание, пусть себе играют на бандурах».
Публикацию подборки писем читателей я пробил, хотя пришлось дать три письма и в поддержку рок-музыки, причем выступили не какие-то юнцы, а делегат съезда комсомола, космонавт и профессор-биолог… Зато в поддержку хорового пения высказались ветеран, студент и учитель.
После этого два раза мы встречались с Тихомировым с глазу на глаз, планируя кампанию газеты против нетрудовых доходов. Мы понимали друг друга с полуслова, а порою и просто обмениваясь взглядами…
Сегодня он неожиданно позвонил на работу: «Подъезжайте на десять минут в кафе-мороженое на улицу Горького».
Встретившись, я понял, что он очень торопится; говорил поэтому рублено, хотя, как всегда, корректно:
— Я уже осведомлен о том, что вы начинаете персональное дело Варравина. Исполать вам. Но совершенно необходимо срочно организовать выступление газеты по делу Горенкова. Статья должна быть взвешенной: «Ни один хозяйственник не гарантирован от ошибок и злоупотреблений. Горенков не был злостным расхитителем, просто он не подготовлен к такому уровню, на который его выдвинул Каримов или же те, кто поддерживает Каримова. Если кто и виноват, то именно Каримов, не проявивший максимума внимания к растущему работнику. Надо выдвинуть предложение о немедленном пересмотре дела Горенкова»… Да, да, именно так… Но все — в пастельных тонах… Горенков повинен в гусарстве, халатности, но не в злоумышлении, — это даст ему свободу… Гуманизм, прежде всего гуманизм, Женя… И непременно расскажите о недобросовестности молодого репортера, пытавшегося на трагедии человека сделать себе имя: такого рода поведение в нашей прессе недопустимо.
Я предложил переговорить с Эдмондом Осининым, пишет он зло, резко, если возьмется — разнесет в щепы.
— А уговорите? — спросил Тихомиров. — Он не является героем моего романа, признаюсь: слишком мылист, выскальзывает из ладоней.
— У меня есть возможности подействовать, — ответил я. — Он прислушивается к мнениям, постараюсь организовать.
Я сказал так не зря: еще работая в горкоме, мне пришлось дважды встречаться с Осининым в кабинете первого секретаря на совещаниях для узкого круга. Его пригласили, потому что замолвил слово один из литературных патриархов, над сыном которого он в свое время шефствовал. Выступил он там лихо, ударил по бюрократии и перестраховке, опираясь на брежневскую «Целину». Книгу трактовал как пламенный призыв к инициативе, рассматривал некоторые главы и фразы неожиданно, достаточно смело, именно тогда первый заметил: «Вот как надо выступать, товарищи! Я посоветую Лапину активнее использовать Эдмонда Лукьяновича на телевидении, там не хватает писательского слова».
Помощники сообщили об этой реплике первого кому надо, и Осинина после этого легко приняли в Союз писателей. Точно зная, на кого следует ставить — ласковый теленок двух маток сосет, — он предложил свои услуги патриархам в качестве литературного функционера; в газете стал обозревателем по вопросам культуры; подготовил том избранных очерков, но поданы они были словно новая форма прозы; как и полагается, задействовал связи, после чего появились десятки рецензий: «Свежее слово в литературе». Однако при этом, мне кажется, в глубине души Осинин понимал, что никакой он не писатель, и поэтому все время охотился за острыми темами, чтобы завоевать читателя не мастерством, а сенсацией — на это все падки.
…Я пришел к нему в кабинет лишь после того, как были организованы два звонка от нужных людей, сказал, как меня покорила его последняя телевизионная программа, «вы теперь выступаете не только как большой писатель, но как политический деятель с собственной линией». Он обожал, когда его хвалили, об этом мне нашептали в редакции. Осинин похлопал меня по плечу: «Старикашка, это все суета, главное — впереди… Ну, рассказывай, что у тебя? Времени — в обрез».
— Эдмонд Лукьянович, полагаю, вы поймете меня верно: я бы хотел, чтобы этот разговор остался между нами… Речь пойдет о судьбе невинно осужденного человека — с одной стороны, а с другой — о будущем нашего товарища, Вани Варравина.
Поскольку на каждого мало-мальски заметного человека я начал вести досье — родословная, связи, компрометирующие материалы, моральный облик, — я знал, что Осинин далеко не простое явление: всю жизнь он искал и налаживал связи с влиятельными, глубоко патриотическими силами на литературном фронте, хотя выступал порою с материалами, которые явно грешили новационными перекосами. Была даже зафиксирована фраза, сказанная в кругу его близких: «Интересно, кто из писателей, кроме меня, решится поставить вопрос о таинственном роке, тяготеющем над Россией?! Действительно, начиная с Петра Великого против всех прогрессивных реформ поднималась неподвижная, но могучая оппозиция: «Пусть все будет по-старому, любое новшество неугодно и вредит нашим традициям…»
Поэтому я сказал о Варравине так, чтобы это понравилось Осинину, ибо позиционно, глубоко таясь, он все же чем-то близок Ивану. Конечно, люди его ориентации лишены того, что объединяет нас. У них нет крутой общности — один за всех и все за одного, — пусть даже этот один в чем-то и не прав. Интеллигенты-леваки разобщены, каждый тянет одеяло на себя, борьба амбиций, этим-то и следует пользоваться, покуда не поздно. Если бы дело Горенкова описал кто из наших, — один коленкор. А когда выступит их же, в общем-то, чужой нам, — дело приобретет другой оттенок, да и в будущем возможны варианты… Воистину, идея «разделяй и властвуй» не так уж плоха, хоть и пришла от католичества, давно предавшего идеи церкви.
