— Спасибо, Николай Сергеевич. Но лучше я, не тратя времени, поеду в Серебровку. По-моему, ключ от преступления надо искать там.
— Считаешь, Голубев не справится?
— Мне легче, чем ему. В Серебровке как-никак мои земляки живут.
— Да! — словно вспомнил подполковник. — Ты ведь родом из Березовки, а от нее до Серебровки, как говорится, рукой подать. Родителей попутно проведаешь. Давно у них был?
— В прошлом году.
Бирюков встал.
— Значит, едешь?
— Прежде переговорю с Козаченко и Розой. А там доберусь на какой-нибудь попутке.
— Возьми служебную машину.
— Не стоит, Николай Сергеевич, мне лучше на попутной.
— Ну, как знаешь, — Гладышев протянул руку. — Желаю успеха.
Когда Бирюков вышел из кабинета, подполковник сказал прокурору:
— Мировой парень! В свое время я его через год после института в старшие инспектора выдвинул, и он ни единого дела не завалил.
— Голубев слабее? — спросил прокурор.
— Голубеву подсказывать надо. Вот с Бирюковым у него прекрасно получится: Бирюков — голова, Голубев — ноги.
Сутулясь на жесткой койке камеры предварительного заключения, Козаченко исподлобья смотрел на Бирюкова и молчал. Боковой свет из зарешеченного окна делил угрюмое лицо и окладистую бороду цыгана на две симметричные половины. Затененная левая сторона казалась сизовато-черной. На ней выделялся лишь выпуклый злой глаз да под ухом золотилась круглая серьга величиной с металлический рубль. Поверх атласной желтой рубахи на цыгане была замшевая черная жилетка. Брюки из зеленого вельвета, с напуском на хромовые сапоги. Плечи широкие, крепкие. Руки с крапинками въевшегося металла. По паспорту цыгану было за пятьдесят, но выглядел он значительно моложе.
— Меня незаконно арестовали, — наконец хрипло выдавил Козаченко. — Я всего-навсего подозреваемый…
Бирюков, пододвинув табуретку, облокотился на стол:
— К подозреваемому, Николай Николаевич, может быть применена любая мера пресечения.
— На каком основании?
— Вас подозревают в убийстве. Это — тяжкое преступление. К тому же, вы не имеете постоянного места жительства и нигде не прописаны.
— Я прописан в Первоуральске.
— Первоуральск далеко отсюда, и прописка ваша там временная.
Козаченко смотрел на Бирюкова не мигая.
— В таком случае не позднее десяти суток предъявите мне обвинение или освободите из-под стражи.
— Это так и будет, — сказал Бирюков. — Вам доводилось отбывать наказание?
— Нет!
— Откуда знаете кодекс?
— Я старший среди своих людей, мне все надо знать.
— Почему, как старший, не хотите отвечать на вопросы, касающиеся убийства пасечника?
— Я прокурору отвечал.
— Неубедительно отвечали. Сами, Николай Николаевич, посудите: разве купленное у пасечника колесо может послужить поводом для обвинения цыган в убийстве? Вы чего-то другого испугались… Чего?
Не отводя от Бирюкова немигающих глаз, Козаченко словно воды в рот набрал. Светлая половина лица его нервно вздрагивала, как будто ее кололи иголкой. Чтобы не играть в молчанку, Бирюков заговорил снова:
— И еще неувязка, Николай Николаевич, получается… Никто из находившихся в таборе не видел, как угнали вашу лошадь. А ведь прежде, чем угнать, ее запрягли в телегу…
— Ромка, сын мой, запрягал кобылу, — неожиданно сказал Козаченко. — В столовку с братаном хотел съездить.
— Столовой в Серебровке нет.
— В Березовку хотел ехать. Пока братана будил — кобылу угнали.
Сказанное могло быть правдой, но чувствовалось, что Козаченко боится запутаться в своих же показаниях.
— Кто избил Розу? — спросил Бирюков.
— Гришка-пасечник.
— За что?
— Пьяный собака был, бичом хлестал.
— У него не было бича.
Козаченко хотел что-то сказать, но мгновенно передумал…
Выйдя из камеры, Антон Бирюков поднялся на второй этаж РОВД, чтобы в кабинете Славы Голубева оставить форменный пиджак и фуражку. Появляться в цыганском таборе в милицейской форме не имело смысла. Голубев разговаривал по телефону. Пока Антон раздевался, Слава закончил разговор и спросил:
— Что Козаченко?..
— Ничего нового. У тебя какие успехи?
— Больницы обзвонил — никаких раненых. Сейчас начну по фельдшерским пунктам.
— Звони, а я попробую поговорить с Розой, — сказал Бирюков и вышел из кабинета.
Три серых цыганских палатки пузырились за небольшим домом прокуратуры, на опушке соснового бора, рассеченного широкой лентой шоссейной дороги, уходящей из райцентра на восток. У обочины шоссе, метрах в двадцати от палаток, пустовали синенький летний павильон автобусной остановки и длинная скамья со спинкой. Подойдя к павильону, Бирюков сел на скамью. Будто ожидая автобуса, стал присматриваться к табору.
У крайней от дороги палатки старая цыганка в пестром наряде сама себе гадала на картах. Чуть поодаль от нее молодой чубатый цыган медленно перебирал струны гитары. Рядом с ним худенькая цыганочка кормила грудью ребенка. За палатками двое шустрых цыганят бросались друг в друга сосновыми шишками. Старшему, видимо, надоело это и, проводив завистливым взглядом промчавшегося по дороге мотоциклиста, он вдруг направился к Бирюкову. Не дойдя метра три, остановился. Почесал одна о другую пыльные босые ноги, спросил:
— Куда едешь?
— Пока не еду — автобус жду, — ответил Антон.
— Дай пятак — на пузе и на голове спляшу.
Бирюков подмигнул:
— Сам умею плясать.
— А дым из ушей пускать умеешь?
— Нет.
— Дай сигарету — покажу.
— Рано тебе курить, — Антон достал из кармана гривенник. — Держи, без пляски и курева.
— Обманываешь?
— Ну, почему обманываю?
— Бесплатно деньги отдаешь.
— Не хочешь так брать, расскажи что-нибудь или спой.
— Чего рассказать?
— Как тебя зовут, например.
— Ромкой зовут… А спеть чего?
— Цыганское, конечно.
Мальчонка живо схватил монету и, притопывая, зачастил:
А ручеек-ручеек,
А брала воду на чаек,
А речка замутилася,
С милым разлучилася-а-а-а…
— Хорошая песня, — сказал Антон. — Кто тебя научил?
— Сеструха батькина, Розка.
— Пригласи ее сюда.
— Зачем?
— Чтобы она сама мне эту песню спела.
Ромка нахмурился:
— Нельзя.
— Почему?
— Батька в палатку ее засадил.
— За что?
— Рыжих цыганят хотела в таборе расплодить.
— Чего?»
— За медом к пасечнику повадилась, вот чего.
— А кто Розу бичом исхлестал?
— Твое какое дело? — огрызнулся Ромка. — Чего ты все про Розку да про Розку? Давай еще деньги — сразу две песни про любовь спою.
— Лучше расскажи, кто у тебя лошадь украл.
— Я это знаю, да?
— Расскажи, что знаешь.
— Хитрый ты…
Ромка разжал кулак, будто хотел убедиться — на месте ли гривенник, и со всех ног стриганул к палаткам. Бирюков пошел следом.
Вызвать из палатки Розу оказалось не так-то просто. Старая цыганка, раскладывая карты, прикинулась непонимающей по-русски, а чубатый гитарист отрицательно покрутил головой. Пришлось показать служебное удостоверение. Раскрыв красные корочки, цыган не столько читал, что там написано, сколько сверял фотографию с оригиналом. Убедившись, он вернул Антону документ и нехотя проговорил что-то на своем языке сидящей рядом цыганке, только что прекратившей кормить ребенка. Та поднялась и вместе с ребенком скрылась в одной из палаток.
Прошло не меньше десяти минут пока появилась Роза. Бирюков узнал ее по синякам на смуглом лице. В отличие от своих соплеменниц, одетых в крикливо-пестрые наряды с длинными юбками, Роза была в светленьком современном платье, обнажающем до колен загоревшие стройные ноги, исполосованные синяками. Густые смоляного цвета волосы были откинуты за спину. На шее — бусы из разноцветных крохотных ракушек, в ушах — клипсы-висюльки. Но Бирюкова особенно заинтересовали Розины глаза. Большие, с сизоватым отливом, они были переполнены ужасом.
Едва Бирюков заговорил о пасечнике, Роза, прижав маленькие ладони к ушам, закричала:
— Не знаю! Ничего не знаю!..
— Вы послушайте… — начал было успокаивать Антон.
— Не буду слушать! Ничего не буду слушать!
— Кто вас так напугал?
— Кровь! Кровь! Кровь!.. — уткнувшись лицом в ладони, истерично выкрикнула Роза и со всех ног бросилась к палатке, из которой только что вышла.
Притихший было чубатый цыган с гитарой громко ударил по струнам.
— Что это с ней? — сумрачно спросил Антон. Смуглое лицо цыгана нервно передернулось.
— Собака пасечник до крови Розку изувечил.
Бирюков молча повернулся и зашагал к РОВД.
