— Здорово, Алексеич. — Варенцов поднялся. — Ну чего… Подозрений у хозяина нет; Обход делается, но пока по нулям. Свидетели говорят…
— Постой. — Максаков еще раз окинул взглядом место происшествия, чувствуя какую-то неправильность. — А следак где? Кто сегодня твой отдел обслуживает?
— Размазков. Он уехал. Ждет на месте. — Варенцов развел руки. — Ты же его знаешь. Он сказал, что у него дел по горло.
— Сказал, чтобы я работал, а осмотр он потом по памяти напишет, — пояснил Суворов, не отрываясь от работы.
Максаков почувствовал, как злость сводит ему скулы. «Ослята», так называли в РУВД следователей, за редкими исключениями никогда не переламывались на работе, но всему есть свои пределы.
— Телефон здесь есть? — спросил он.
— Откуда?! — Варенцов удивленно воззрился на него. — На тебе мою трубку.
Размазков ответил после первого гудка:
— Слушаю вас. — Его голос просто излучал внимание.
— А я вас. Привет, Витя. Максаков моя фамилия. А ты чего не на Коломенской?
Пауза длилась почти полминуты. Видимо, Размазков не ожидал столь наглого вмешательства в его взгляды на ведение следствия.
— А чего там делать, Алексеич? — осторожно начал он. — Все равно на корзину работать.
— С чего это ты взял? — Максаков сдерживал готовую прорваться злость.
Размазкова он терпеть не мог за гнилость и нечистоплотность. О его тарифах на прекращение уголовных дел и изменение меры пресечения знало все РУВД, но тем не менее все это сходило ему с рук. Возможно, в связи с близкими отношениями между ним и начальником следствия.
— Как с чего? Я что, разбой у черножопых возбуждать буду? Меня за это по головке не погладят. А они явно звездят. Варенцову что, объяснять надо, как заявление на отказняк принимать?
— Виктор Юрьевич, — Максаков медленно и тщательно выговаривал слова, — немедленно прибудьте на место происшествия и начинайте осмотр.
Размазков на секунду взбрыкнул:
— Может, позвонить Сергею Никодимовичу? Спросим мнение начальника следствия?
— Лучше позвоним Александре Владимировне. Спросим мнение зампрокурора. — Максаков бил наверняка. Резко отрицательное отношение надзирающей за милицейским следствием Востряковой к подполковнику Осленко не могло быть не известно Размазкову.
— Сейчас еду, — буркнул он.
— Побыстрее, — усмехнулся Мак саков и добил: — Я понимаю — это не в «Калифорнийские вечера» за клубной картой, но все же поторопись.
Месяц назад Размазков расследовал дело об избиении охранниками известного клуба подвыпивших посетителей. Дело было быстро прекращено, а он неожиданно получил в подарок «золотую» карточку клуба, с практически неограниченным кредитом, причем считал, что никто об этом не знает.
— Так чего, работать, что ли? — с обескураживающей простотой спросил Варенцов, грустно убирая трубку в карман.
— А ты попробуй, Гриша! — Мак саков раздраженно похлопал его по плечу. — Это полезно иногда! Иди, пни своих участковых, Юрку пни, а то они обход, не сходя с места, сделают.
— Чего ты наезжаешь? — надулся Варенцов. — Тебе там хорошо сидеть. У тебя одни убой. Раскрыл — герой, не раскрыл — хрен с ним. А меня тут имеют за грабежи, разбои, кражи, отсутствие контроля за ранее судимыми, некомплект, за все, за черта лысого!
Он хлопнул дверью. Максаков мысленно выругал себя. Чего психанул? Размазков завел, а Варенцову досталось. Конечно, Гришка — не суперсыщик и не большой энтузиаст, но работать может, а должность у него собачья, и плющит его руководство, как и всех замов по оперработе на земле, постоянно и за все. Внутри тревожно продолжало сверлить щемящее беспокойство. К нему прибавилось чувство досады на собственную невыдержанность. Максаков остро переживал любые конфликты с людьми, за исключением таких гнид, как Размазков. Он с детства не умел долго дуться и всегда первым бежал мириться. Большей частью это воспринималось как слабость и вызывало злорадство у противной стороны. Максаков это понимал, но не хотел идти против своей сущности. Все равно бесполезно доказывать идиотам, что доброта и слабость — вещи разного порядка.
— Чай пейте.
Он обернулся. Хозяин протягивал ему дымящуюся пиалу.
— Спасибо. — Он машинально принял ее, ощущая густой аромат.
— Зеленый, — по-русски мужчина говорил фактически без акцента, — очень полезно.
Максаков вдруг почувствовал, что устал стоять. Чай действительно был вкусным. На углу стола лежал раскрытый паспорт.
— Спасибо, Луфтулло Ибадулаевич. — Он сделал еще глоток. — Вы давно в городе?
— Скоро год. — Рахмонов сел напротив.
— Какими судьбами? — Так вопрос звучал несколько мягче, чем «зачем приехали?»
— Работать. — Хозяин слегка развел руки. — Там, дома, воюют. Нет работы, нет еды, нет жизни.
— Можно торговать. — Максаков намекал на чисто азиатский Кузнечный рынок рядом.
— Я не крестьянин. Я городской. Строитель.
Рахмонов вздохнул. Максакову стало его жаль. Он представил себя бросившим с родней Питер и перебивающимся случайными заработками где-нибудь в Душанбе. Грустно, наверное, созерцать серую питерскую зиму после голубьж гор Памира.
— Сколько платят?
— Семьдесят пять рублей в день.
Максаков даже присвистнул. Что там писали в советских учебниках о положении иностранных рабочих в странах империализма?
— Деньги были накоплены?
Рахмонов кивнул. Глаза его оставались безучастными. Он прилежно отвечал на вопросы, потому что так было положено, но никаких эмоций разговор у него не вызывал.
— Хотели снять новую квартиру. Здесь детям сыро.
В кастрюльке заурчало. Женщина выскочила из угла и стала помешивать варево.
— Милиция сюда заходила когда-нибудь?
— Нет. Только на работу.
— Давно?
— Недели две.
Рахмонов продолжал смотреть и говорить в стену. Максакова это начинало раздражать.
— Зачем?
— Не знаю. Всех построили, записали, перефотографировали.
В коридоре истошно завопили дети. Резкими, гортанными криками их пыталась успокоить женщина. Хозяин сделал неуловимое движение, и вторая скользнула от плиты на помощь.
— Что у вас тут за караван-сарай? — вернулся Баренцев.
— Адрес этот им давал?
— Да, конечно.
— А родственники?
— Все.
— Алексеич! Тебя дежурка РУВД ищет! — Варенцов протянул ему мобильник. В глазах его не было и тени обиды.
— Миша! Ты долго там? — Связь была не очень, и голос Вениаминыча периодически пропадал.
— Заканчиваю.
— У нас три кражи. Две квартирные, глухие, а одна крупная, на деревообрабатывающем заводе, но вроде с подозреваемым. Надо ехать.
«Понеслось, — подумал Максаков. — Чужое дежурство — хуже некуда».
— А где Грач, где Парадов?
— Все же на годовом совещании в главке, — удивился Лютиков.
Мимо к плите тенью проскользнула вернувшаяся женщина.
— Точно, б…. я забыл, — выругался Максаков. Очередная бесконечная говорильня в ГУВД могла затянуться до вечера. — Сейчас еду. Это который комбинат? У Лавры?
— Да.
— Понял.
Он вернул трубку Варенцову и повернулся к Рахмонову.
— Примет у нападавших никаких особых? Женщины, племянник не говорили?
Тот покачал головой. Стряпуха неожиданно привстала на цыпочки и что-то ему шепнула. Он нахмурился.
— Она говорит, что у одного была татуировка на запястье: череп с парашютом. А больше… Маски же.
Максаков поднялся и надел шляпу.
— Гриша! Пусть уж Егоров принимает заявление. Размазков сейчас приедет, а материал не готов.
— Я не буду писать заявление, — неожиданно сказал Рахмонов.
— То есть как? — обернулся Максаков. — Почему?
— Не хочу. Я же черный. Это точно ОМОН. Они власть. Я боюсь. У меня семья. Ее надо кормить. Мне ничего не надо.
— Тогда они придут снова, и кормить семью тебе…
— Так положено у вас. Я же черный.
В голосе Рахмонова слышалась непреклонность, присущая горцам.
— Прибыл по вашему указанию, товарищ ответственный, для организации работы на месте происшествия! — Высокий, болезненно худой Размазков стремительно прошел в кухню и водрузил на стол свой «дипломат». — Боевая готовность номер один. Где заявление? Где материал?
Максаков чувствовал на себе иронические взгляды Варенцова и криминалиста Суворова. Он молча открыл дверь и пошел по темному извилистому коридору. Сквозило. Из комнат неслись крики на чужом языке. На выходе его нагнал Варенцов.
— Алексич, не заводись. Я же знаю — это точно СОБР. Юрка приволок информацию: они внизу, в «Ганне», ели сегодня. У них рейд по рынкам. Ну на хрена нам с ними ссориться? Они же менты.
Максаков резко остановился.
— А мы?
— Что?
— Мы тогда кто, если они — менты?
— Не понял.
— Подумай!
На улице вовсю гулял ветер. В воздухе появилась мелкая белая пыль. Максаков безуспешно попытался поймать ее рукой. Тучи мрачно нависали над городом. Хотелось щелкнуть выключателем и увеличить свет. Лобовое стекло затянуло тонюсенькой молочной пленочкой. Из школы с гиканьем и визгом неслись размахивающие рюкзаками младшеклассники. На углу старушки толпились возле магазина дешевых продуктов. Максаков выкурил сигарету и, тщетно пытаясь унять возрастающее в груди чувство тревожности, осторожно вырулил на Свечной переулок. Машина гуляла на трамвайных рельсах. Бесцветный зимний день неумолимо набирал обороты. Где-то далеко, на Петропавловке, простуженно кашлянула пушка.
