— Какой выход? — крикнули из зала.
— Очень простой: заказчик — банк — потребитель — вот вам треугольник, базирующийся на принципе кооперирования, которое сулит трудящимся выгоду — реальную, осязаемую, влияющую на бюджет семьи. Я подсчитал: алкоголиками у нас становятся те, кто зарабатывает не более ста пятидесяти в месяц. Нет смысла беречь такие деньги — что на них купишь?! А трудящиеся, которые получают более трехсот рублей, — не пьют! А те, кто взял семейный подряд и зарабатывают по пятьсот рублей, — не пьют! Алкоголизм — болезнь социальная, проистекающая от безверия и отчаяния! И повинны в этой болезни мы, руководители! С нас и спрос! Сможем раскрепостить людей — по закону, поправкой к Конституции, повышением роли юристов, адвокатов, нотариусов, защищающих таланты от недреманной бюрократии, — победим. Нет — перестройку провалим, врагов у нее предостаточно… Поэтому я предлагаю созвать внеочередную сессию Верховного Совета нашей автономной республики и отменить на ней все насильственно сдерживающие перестройку правовые нормы прошлых лет… Если вы меня поддержите по этим позициям, сниму самоотвод. Если нет — мое избрание будет очередной перетасовкой колоды, положение не изменится!
…Выступление первого было достаточно мужественным: «Что ж, попробуйте по-вашему, может быть, я устарел, однако не хотелось бы, чтобы горячая, хоть и заинтересованная азартность крушила все сложившиеся нормы, рискованно».
Ниязмухамедов довольно жалко оправдывался, ссылаясь на мнение Москвы, клялся научиться новому мышлению. Первый несколько презрительно заметил: «Смелости не учатся», завагитпром Мызиков возразил: «А что, космонавты рождаются героями? Отмечены тавром элитарности?»
Пленум закончился в одиннадцать вечера. Мы с Игнатовым зашли в мой кабинет, и прежде чем сели за стол, я написал записку секретарю Нине Григорьевне: «Пожалуйста, завтра соедините меня в девять по Москве с тов. Варравиным».
В Загряжск из колонии меня привезли на «Волге».
За всю дорогу шофер не произнес ни единого слова. Когда я спросил, где он работает, сухо отрезал:
— На базе.
Только когда мы попали в мой микрорайон (два дома, что я начинал полтора года назад, так и стоят недостроенные, рабочих на площадке нет), он сказал:
— Мне дали адрес: Весенняя, три. Это правильно?
— Да.
Я вышел из этой ухоженной тридцать первой «Волги» возле магазина. Мне казалось совестным въезжать во двор. Какая-то была во всем этом противоестественность: утром — зэк, а днем раскатывает на обкомовской машине. Сразу по всем подъездам пойдет шорох: зачем? И так ощущение такое, что по-прежнему вымазан в дерьме, не помылся, зато надел новый костюм.
Галя Прохорова — кажется, из восьмой бригады отделочников, — встретив меня, взбросила руки к щекам, замерла, потом шагнула назад, оттого что поначалу хотела броситься ко мне (я ощутил ее порыв), но не бросилась, прошмыгнула мимо. А чего ты ждал, спросил я себя. Думал, с флагами выйдут встречать? Всегда не прав тот, кто упал.
Возле своей квартиры я остановился, чтобы пришло в порядок сердце и не тряслись руки, — дети все замечают. Надо войти домой так, чтобы загодя погасить эмоции. Зачем лишний раз рвать им сердца? Маленькие все понимают, порою значительно острее нас…
Я нажал на кнопку звонка и сразу понял, что он не работает: филенка у нас соответствующая, все слышно, что происходит в квартире, раздолье для доносчиков: пиши — не хочу! Я подождал немного. Тихо у меня в квартире… Точнее, в квартире бывшей жены, я ж выписан, мы разведены, а еще верней, меня развели… Я постучал три раза — как раньше. Никто не ответил. Постучал громче — злоба во мне поднялась, темная злоба и страх. Сразу услышал старческие шаркающие шаги: в лагере очень обостряются слух и обоняние, я поэтому сразу понял, что идет старуха. Может, Зина вызвала мать, подумал я. Сама на работе, а бабушка с детьми помогает… Право переписки я получил только в колонии, в тюрьме я был отрезан от известий из дома, именно там следователь дал мне Зинино прошение о разводе. Кстати, с двумя ошибками; странно, грамотный человек, отчего? Отправил два письма, ответа от нее не пришло. Получил только открытку от обойщика Деревянкина, писал, что их бригада в суд не верит, они на моей стороне. Не помню его… За долгие тюремные дни в памяти остаются лица самых близких, остальные отходят на второй план, а потом и вовсе стираются.
— Кто? — спросил шамкающий женский голос.
Нет, это была не мама Тая.
— Зинаида Евгеньевна где? Шурик и Паша?
— Чего?!
— Да вы отворите дверь, — попросил я. — Пожалуйста… Я только спрошу…
— А ты через дверь и спрашивай. Чего я, глухая, што ль?!
Я услышал, как открылась дверь за спиной. Там жил прораб Светелкин, тихий, незаметный человек с уникальным глазомером: объем земляных работ, который предстояло выработать, определял в минуту. Странно, отчего «глаз-ватерпас» у нас говорят про алкашей?
Обернувшись, я увидел в дверях женщину. Жена прораба, подумал я, жаль, что раньше не познакомился, нехорошо.
— Василий Пантелеевич, — стараясь скрыть изумление, сказала она, вытирая руки о передник, — а вы…
— Да, отпустили…
— По здоровью?
Я успокоил ее, хотя мне казалось неудобным говорить об этом:
— Нет, приговор отменили… Меня реабилитировали…
— Это как? — не поняла женщина.
— Оправдали. Доказали, что я не был ни в чем виноват… Вы не подскажете, где мои детишки? И что там, — я кивнул на свою квартиру, — за бабка шамкает?
— Так это мать новых жильцов! Они Еремеевы, с Орла сюда подались…
— А где же Пашенька и Шурик?
— Вы ничего не знаете?
— Да откуда?!
— У меня не убрано… А то б зашли… — неуверенно предложила женщина.
— Нет, нет, не хочу тревожить, спасибо… Мне б только узнать, где дети…
— Так ведь Зинаида Евгеньевна уехала отсюда как месяц…
— Ее переселили?
— Нет. По обмену… В Курск… Она никому адреса не сказала… Уехала в одночасье… Вещей-то собирать — всего один чемодан, все остальное описали и вывезли… Может, все же зайдете? Я борщ варю…
— Что? Нет, нет, спасибо… Наверное, адрес я смогу достать в обменном бюро? Там ведь не может не быть, правда?
— Да не узнавайте вы адрес, — вздохнула женщина. — Она ведь не одна уехала… С новым мужем…
— А дети? — спросил я, ощущая нелепость моего вопроса.
Женщина, однако, поняла меня:
— Так ведь они маленькие! К любому мужчине тянутся: «папа» да «папа». Ну что ж мы тут стоим, — она наконец превозмогла себя: — Заходите, пожалуйста…
— Спасибо, мне еще надо успеть на работу, — ответил я. Это была правда, потому что начальник колонии, стараясь не смотреть мне в глаза, попросил прежде всего съездить в трест: «Там приготовлена компенсация, паспорт и путевка куда-то, вроде бы на море».
…В тресте я зашел в бухгалтерию. Из моих работников осталось только трое — все остальные новые, смотрели на меня настороженно. Любочка, Арнольд Иванович и Коля бросились ко мне, Любочка, обнимая меня, шептала сквозь слезы: «Господи, какое счастье, вот счастье-то, господи!»
…Кассир — тоже новая женщина (кассира-то зачем было убирать?!) — вручила мне пакет с деньгами, предложила пересчитать: тринадцать зарплат, целый пакет денег, я столько и в руках никогда не держал.
— Вас просили зайти в партком, — сказала она сухо. — В восьмую комнату.
Молодой мужчина в бежевом костюме поднялся мне навстречу, пожал руку и начал говорить, как он рад тому, что правда наконец восторжествовала…
— Вы сами-то здесь давно? — спросил я.
— Да уж год, Василий Пантелеевич.
— Много народу, смотрю, поменялось.
— Не сказал бы… Костяк, сдается, сохранен… Но, конечно, новая метла по-новому метет… Сейчас я позвоню, чтобы принесли ваши путевки… Очень хороший санаторий, в Крыму…
— Мне путевки не нужны, спасибо… Путевка… Одна путевка…
— Читали газету о пленуме обкома?
— Читал.
Я ждал, что он пригласит меня к новому директору или хотя бы спросит, чем я намерен заниматься. Он молчал, не зная, как себя вести, потом вымученно поинтересовался:
— Отсюда поедете к Каримову?
— Он меня не приглашал… Чего ж навязываться…
— Как я слыхал, именно он отправил за вами машину.
— Да? Странно. Шофер мне не представился, спросил, куда завести, — и все.
Я расписался за полученную путевку, уплатил членские взносы за все то время, пока числился вне рядов, сказал, что зайду еще раз, когда получу партбилет, — проставить штампики, чтобы все было погашено честь по чести, и поехал в городское бюро обмена.
Раньше, до ареста, я бы попросил секретаря помочь навести пустячную справку. Сейчас это надо было делать самому. Я встал в очередь. Приема у инспектора ожидало человек тринадцать. Очень много молодых, явно ушли с производства.
