— Полчаса. Мне нужно полчаса.
Герман Эбер утер потный лоб. Из лощины Валландер прогулялся к ближайшему пастбищу. Лошади тотчас сбежались к ограде, принялись обнюхивать его руки. В мозгу всплыло воспоминание: двенадцатилетняя Линда. Однажды, придя из школы, она сообщила, что хочет иметь лошадь. Было это в самый трудный период их с Моной жизни, который в итоге привел к окончательному разрыву. Валландер тогда сразу подумал о своем друге Стене Видене, который тренировал рысаков. Он всегда держал в конюшне несколько верховых лошадей и наверняка разрешит Линде бывать там. Но Мона сказала «нет». Кончилось все тем, что Линда заперлась в своей комнате. А что было после, он помнил смутно. Но дочь никогда больше не говорила о лошадях, никогда.
Время истекло, и Валландер пошел обратно. Поднялся ветер, с юга надвигались тучи. Герман Эбер неподвижно сидел в садовом кресле, когда Валландер отворил ветхую калитку. На столе лежала еще одна книга, старый ежедневник в коричневом переплете. Эбер заговорил, едва только Валландер сел. Когда он волновался, вот как сейчас, голос у него звучал резко, почти крикливо. Случалось, Валландер с неудовольствием представлял себе, что чувствовали те, кого Герман Эбер допрашивал, когда твердо верил, что Восточная Германия — земной рай.
— Игорь Киров, — начал Эбер, — также известный как Борис. Это его артистический псевдоним, кличка, которой он пользовался. Советский гражданин, ответственный связной с одним из особых отделов КГБ в Москве. В Восточный Берлин он приехал за несколько месяцев до постройки Стены. Я лично встречал его несколько раз, но непосредственно с ним не работал. Однако слухи ходили весьма однозначные: Борис — мастер своего дела. Ошибок и небрежности ближайшему окружению не спускал. Всего через несколько месяцев целый ряд высших чинов «штази» был переведен на другую работу или понижен в звании. Он был, так сказать, русский важняк, наводящая ужас рука КГБ в Восточном Берлине. За полгода до появления у нас он раскрыл лучшую агентурную сеть Великобритании. Не то трое, не то четверо агентов были казнены после секретных или суммарных судебных процессов. В нормальной ситуации их бы обменяли на советских или восточногерманских агентов, сидевших в лондонских тюрьмах. Но Борис пошел прямо к Ульбрихту и потребовал казнить английских шпионов. Хотел как следует пугануть заграницу, а заодно и тех, кто в самой Восточной Германии подумывал при случае совершить предательство. Не пробыв в Восточном Берлине и года, Борис сделал себя устрашающей легендой. Говорили, что живет он просто. Никто не знал, женат ли он, есть ли у него дети, пьет ли он или, к примеру, играет ли в шахматы. Сомнению не подлежало только одно: он проявил уникальные способности, создав эффективную систему сотрудничества между «штази» и КГБ. Когда пришел конец, все буквально разинули рот. Да вся Восточная Германия разинула бы рот, если бы общественность узнала, что произошло. Но дело, разумеется, замолчали.
— А что случилось?
— Однажды он исчез. Как фокусник: накинул на голову платок — и раз! — нету его. Только, ясное дело, никто не рукоплескал. Великий герой продал душу англичанам, ну и США, конечно. Как он умудрился скрыть, что в ответе за казнь английских агентов, я не знаю. Может, скрывать и не понадобилось? Службы безопасности, чтобы функционировать, должны быть циничны. И КГБ, и «штази» осрамились, получили по носу. Полетели головы, Ульбрихт ездил в Москву, вернулся пришибленный, хотя он навряд ли был виноват, что Бориса не разоблачили. В тот раз Маркус Вольф, глава «штази», чуть не загремел в опалу. Вернее, наверняка бы загремел, если бы не издал приказ, который возвращает нас к тому, из-за чего ты нынче оказался здесь. Приказ первостепенной важности.
Валландер угадал связь:
— Борис должен был умереть?
— Совершенно верно. И не просто умереть, все должно было выглядеть так, будто он, замученный раскаянием, покончил с собой, причем оставил прощальное письмо, где называл свое предательство непростительным. Будто, покаявшись перед Советами и Восточной Германией, принял смерть от огромного презрения к себе и большой дозы нашего спецснотворного.
— И как это произошло?
— Я в тот период работал в лаборатории неподалеку от Берлина, в местечке, по странному стечению обстоятельств расположенном довольно близко от Ваннзее, где нацисты когда-то постановили, как им решать еврейский вопрос. Неожиданно в лаборатории появился новый сотрудник. — Герман Эбер замолчал, кивнул на ежедневник в коричневом переплете. — Как я понял, твое дело связано с ним. Но мне пришлось поискать его имя. Память подвела, хотя обычно такого не случается. У тебя-то как с памятью?
— Нормально, — коротко ответил Валландер. — Продолжай.
Герман Эбер, похоже, заметил его нежелание говорить о памяти. Чуткое восприятие интонаций и подтекстов, подумал Валландер, наверняка особенно сильно развито у людей, которым довелось работать в секретной службе, где опрометчивость или ошибочная оценка могут закончиться расстрелом.
— Клаус Дитмар, — сказал Эбер. — Попал к нам прямиком от пловчих, я точно знаю, хотя официально он никогда не числился их тренером. Принадлежал к тем, что стояли за великим спортивным чудом, сделали его реальностью. Маленький, худой, с бесшумными движениями и девичьими руками. Его облик и манеры легко могли ввести в заблуждение, ведь он держался так, будто просил прощения за то, что существует. Однако это был коммунист-фанатик, который вечерами перед сном наверняка молился за здравие Вальтера Ульбрихта. Он возглавил группу, в которую вошел и я. Перед нами стояла одна-единственная задача: разработать препарат, который убьет Игоря Кирова, оставив в организме лишь следы обычного снотворного.
Герман Эбер встал и опять скрылся в доме. Валландер не устоял перед соблазном глянуть в окно на фронтоне. И оказался прав в своих предположениях. Внутри царил жуткий хаос. Повсюду газеты, журналы, одежда, мусор, тарелки, остатки еды. Среди залежей мусора протоптано подобие тропинки. Валландеру почудилось, будто смрад проникает сквозь стекла наружу. Солнце зашло за тучу. Эбер вернулся, подтягивая тренировочные штаны. Сел, поскреб подбородок, словно на него внезапно напала чесотка. Валландер быстро подумал, что ни за что на свете не поменялся бы местами с этим человеком. И был сейчас беспредельно счастлив, что таков как есть.
— Мы потратили около двух лет, — продолжил Герман Эбер, разглядывая свои грязные ногти. — По мнению многих из нас, «штази» задействовала слишком большие ресурсы, чтобы добраться до Игоря Кирова. Но ведь на карте стоял престиж. Киров принес присягу священной коммунистической церкви, и нельзя допустить, чтобы он жил во грехе. В более-менее скором времени мы создали химическую комбинацию, которая напоминала заурядные снотворные, какие тогда продавались в Англии по рецептам. Сложность состояла в том, чтобы, улучив минуту, проскользнуть сквозь окружавшие его защитные барьеры. И труднее всего будет обмануть его бдительность. Он знал, что сделал и какие ищейки идут по его следу.
Герман Эбер неожиданно раскашлялся. В бронхах хрипело. Валландер ждал. Поднявшийся ветер холодил ему затылок.
— Каждый агент знает, что самое важное в его или ее жизни — постоянно менять привычки, — сказал Герман Эбер, когда приступ кашля утих. — Киров тоже знал. Но он упустил малюсенькую деталь. И эта оплошность стоила ему жизни. По субботам, около трех, он ходил в паб в Ноттинг-Хилле, смотрел там по телевизору футбол. Сидел всегда за одним и тем же столом, пил свой русский чай. Приходил без десяти три и уходил по окончании матча. Наши верхолазы, которые могли пробраться куда угодно, довольно долгое время держали Кирова под наблюдением и в итоге придумали, каким образом можно его убрать. Слабым звеном были две официантки, которых иной раз подменяли случайные люди. Тут мы и могли подставить своих. Казнь состоялась в субботу, в декабре семьдесят второго. Фальшивые официантки подали ему отравленный чай. В донесении, которое я читал, было точно указано, что в последнем матче, какой Киров видел в своей жизни, играли команды Бирмингема и Лестера. Закончилась игра вничью, со счетом один один. Он вернулся к себе на квартиру и через несколько часов умер в своей постели. Британская секретная служба поначалу не сомневалась, что это самоубийство, ведь письмо с отпечатками его пальцев, написанное его почерком, было более чем убедительно. Они прямо-таки ликовали. Игорь Киров в конце концов получил свое.
Герман Эбер задал несколько вопросов насчет погибшей женщины. Валландер постарался ответить как можно подробнее. Но нетерпение внутри нарастало. Не хотел он сидеть тут и отвечать на вопросы Эбера. А тот, видимо, почувствовал его раздражение и умолк.
— Итак, по-твоему, Луиза умерла от того же препарата, что и Игорь Киров?
