Он аккуратно затушил сигарету в пепельнице, закрыл окно и тронулся. Некоторое время дорога была совсем пустой, но внезапно с воем сирен из-за поворота вылетела пожарная машина, за ней еще одна. «Быстро! – хмыкнул мужчина. – Пожара боятся все. Даже рекомендуют при изнасиловании или ограблении кричать «Пожар!» вместо «Спасите!» Кто ж откликнется на «Спасите!»?» Мужчина сглотнул знакомую горечь во рту. Он знал, что горечь не пройдет, как ни сглатывай, как ни заливай алкоголем. Он уже выехал на Кутузовский, когда из темноты на обочине выступил упитанный силуэт сотрудника ГАИ и поманил его к себе полосатым жезлом. Мужчина нахмурился: он знал, что не нарушал правил, просто потому, что никогда их не нарушал, но задерживаться в этом районе не хотелось. Вместо прав он протянул гаишнику свое удостоверение и увидел, как желеобразное лицо быстро подобралось в подобие парадной гримасы. Закрыл стекло и кивнул на доброжелательное: «Доброго пути!»
Он почувствовал запах гари: запах залетел за ту минуту, пока окно машины было открыто: ветер дул в эту сторону. Так же пахли его руки. Так, и немного – бензином. Надо бы не забыть вымыть их в антисептике – для экспертизы напрасный труд, но к утру запах должен был выветриться, чтобы длинные носы на работе ничего не унюхали. У него еще дела впереди. Одно – как подумает Маша Каравай, узнав новости завтра днем. Но ошибется. Их будет два. И он снова улыбнулся: честной улыбкой трудяги, которому совсем немного осталось дотянуть до заслуженного отдыха.
А там, откуда он только что приехал, дальше и выше на горе, в глубине Парка Победы, горел, радостно потрескивая, огромный костер, яркий сполох пламени в кажущейся иссиня-черной, по контрасту, ночи.
И валил серым столбом горько-сладкий дым.
Маша проснулась оттого, что ей стало холодно. Вчера они поленились зажигать печку, а включили исключительно батарею обогревателя, и это было большой ошибкой. Она пристраивалась к Андрею то так, то эдак, грея у него под боком то оледеневшую ступню, то ледяные же руки под мышкой. Они проспали всю ночь, сложенные в странноватый пазл, обнимая друг друга руками и ногами, но часа в два Андрей встал выключить обогреватель, опасаясь пожара, и к утру то малое, накопившееся вместе с их дыханием в комнатке тепло выветрилось. И Маше пришлось отказаться от идеи побыть еще немного в блаженном забытьи, состоящем из сонного дыхания Андрея на ее щеке и тепла его тела. Пора было вставать и немного подумать.
Она осторожно, чтобы не разбудить Андрея, выпростала ноги, дотронулась до холодного пола и снова их одернула: брррр! Но мысль о включенном на кухне обогревателе и старой Андреевой кофте, одолженной еще вчера, придала смелости. Маша встала, подхватила ворох одежды и выскользнула на кухню, где уже сидел-ждал терпеливый Раневская. Пес рассеянно глядел, как подружка хозяина с рекордной скоростью залезает в футболку и джинсы, потом в свитер, потом в кофту хозяина, а после с довольным хмыканьем достает хозяйские же шерстяные носки, «сохнущие» рядом с печкой еще с прошлого лыжного сезона.
Затем новая хозяйка опять исчезла в комнате и вернулась уже с обогревателем, поставила чайник и – открыла холодильник. Тут Раневская не стерпел и встал, прислонился боком к хозяйке, на всякий случай – мол, не забыла ли ты о голодной собаке рядом? И та – добрая душа, еще не испорченная строгим хозяином, – предложила ему сразу пару сарделек. Задумчиво посмотрела, как Раневская заглотил обе с характерным горловым звуком, и добавила еще одну. Раневская попытался съесть ее чуть более интеллигентно – из уважения к даме, – а потом потрусил к входной двери. И она поняла, отперла замок и выпустила погулять.
Маша смотрела на пса, обновляющего путь по утреннему, покрытому седой изморозью участку, и ни о чем не думала: просто вбирала глазами туман за окном, темную массу кустарника, отделяющего их дачный домик от соседнего, абсолютную тишину. Только глухой перестук лап Раневской по свежеопавшей влажной листве, движение любопытного мокрого собачьего носа в хрупкой от инея траве.
Ее вывел из задумчивости чайник, сбросивший, вскипев, с себя плохо пригнанную крышку: звякнув, крышка с грохотом упала и покатилась по деревянному полу на середину кухни. И по скрипу кровати в соседней комнате Маша поняла, что Андрея она таки разбудила. И виновато поморщилась. Он прошел мимо нее трогательный, с полузакрытыми глазами и в одних джинсах, и она не смогла удержаться, чтобы не прижаться на секунду к нему, еще такому теплому со сна. Но Андрей, тщетно пытаясь подавить зевок, объяснил что-то малопонятное про то, что ему надо умыться, иначе к нему «и подходить стыдно». И вскоре на веранде загремел нещадно эксплуатируемый рукомойник, полилась вода, раздалось молодецкое фырканье… И Маша, усмехнувшись, стала накрывать на стол, достав практически все, что они привезли вчера из ночного супермаркета: какие-то йогурты, сыр, ветчину. Минутой позже вернулся, уже совсем проснувшийся, Андрей, поцеловал ее в щеку и залил кипятка в турку. Вчера, в хозяйственном угаре, они даже купили пару пачек кофе «с запасом». Наконец уселись за стол. Маша грела ладони о чашку с кофе, Андрей делал себе бутерброд с ветчиной. Они посмотрели друг другу в глаза и – засмущались. Это был их первый завтрак вместе. Андрей отложил бутерброд и протянул руку через стол ладонью вверх. Она улыбнулась и вложила свою руку в его ладонь.
– Все будет хорошо, – сказал Андрей с уверенностью выспавшегося и проснувшегося в хорошем настроении человека. Маша кивнула и показала взглядом на хлеб с ветчиной: мол, не отвлекайся! И Андрей, усмехнувшись: «Держишь меня за Раневскую?» – откусил изрядный кусок, отхлебнул из чашки.
– Я тут подумала… – начала Маша и остановилась.
– Да?
– Я подумала, что была абсолютно не права с Иннокентием. Я просто испугалась вчера – день был такой… страшный. Отчим… – Она сжала чуть сильнее чашку с кофе. – Маму увезли в больницу, тут Кентий рассказывает мне про свою семью, и еще эти фотографии… – Она вскинула на него глаза – А все на самом деле глупости, Андрей! Я Кентия знаю как облупленного. Нужно совсем помешаться умом, чтобы заподозрить его в убийстве! Как бы это банально ни звучало, но он и правда мухи не обидит. Ты… мне веришь?
Андрей кивнул.
– То, что его семья – не как другие, обычные семьи, я знала давно. Просто это было неважно. Да и стеснялась спросить, тогда, в детстве: а почему это у тебя такие странные мать с отцом? И я уверена: если б задала вопрос, он бы мне на него ответил. Но я была нелюбопытна, зациклена на своих тараканах, и в результате он выбрал плохой момент, чтобы раскрыть мне свои семейные тайны. А фотографии… – Маша опустила глаза и нарисовала вилкой арабеску на ветхой клеенке.
– Да понятно все, с фотографиями твоими! – вздохнул Андрей.
– Конечно, понятно, – тихо продолжила Маша. – Понятно даже тебе. Но я-то? Я ведь видела все, Андрей. Только не хотела себе в этом признаваться, мне было удобно «иметь его как друга», я эксплуатировала, по большому счету, его чувства к себе. Я… была, если честно, плохим другом! Даже другом, и то никудышным! – Маша взглянула на него несчастными глазами.
Андрей смущенно потер переносицу, сделал себе еще бутерброд.
– Маша, бессмысленно без конца посыпать себе голову пеплом: вчера по поводу матери, теперь вот по поводу Иннокентия. Уясни себе наконец: ты в принципе не могла быть ему хорошим другом! Мы не можем быть хорошими друзьями тем, кто в нас влюблен. Потому что дружба не дает им того, чего они хотят. И автоматически мы причиняем им боль. Но Иннокентий уже большой мальчик, Маша. Он сам выбрал для себя стиль вашего общения: он мог бы уже сто тысяч раз признаться тебе в любви, посмотреть на твою реакцию и попытаться тебя завоевать, что ли…
Маша вдруг прыснула:
– «Что ли?» – передразнила она. – Это как ты, «что ли»?
– Ну, – потащил ее за руку к себе на колени Андрей. – Примерно.
Маша важно кивнула:
– Да, и добиваться тебе меня пришлось долго и настойчиво.
– Важен не процесс, а результат… – прошептал ей на ухо Андрей.
– Угум. Если бы Кентий только знал, как легко меня добиться…
– Нет, ты же не то чтобы девушка доступная. Ты просто – очень избирательна.
И на этой исторической фразе Андрей Машу наконец поцеловал…
К сожалению, Маша от него очень быстро оторвалась. Андрей уже было с беспокойством подумал о запахе ветчины изо рта, отравляющем даже самые романтические моменты, но нет.
– Я должна позвонить Кентию и извиниться перед ним. Как можно быстрее. – Она потерлась по-кошачьи о его щеку и пошла с телефоном на веранду.
Андрей подумал, как он мог бы ревновать к Иннокентию – а вот, не ревнует совсем, еще и жалеет. Испытывает даже некое чувство превосходства, что уж совсем смешно. Он приканчивал остатки кофе, когда Маша вернулась с кухни: лицо у нее было несколько растерянным.
