Ему надо было принять решение отчаянное, рисковое, но крайне необходимое. Несколько раз в его жизни наступали такие вот моменты, когда ничего не оставалось делать, как поступить жестко и быстро. Он знал, он твердо знал, что Пафнутьева нельзя отпускать в Москву — тогда уж наверняка ему не вернуться никогда. Он никому не предлагал столько, сколько предложил сегодня Пафнутьеву. И запроси тот вдвое больше, Лубовский если бы и колебался, то только для виду. И деньги такие у него были, и отдать их ему было не жалко. Запроси Пафнутьев этот остров с домами, машинами, бассейнами и красавицами — отдал бы, не колеблясь.
Но знал старый плут Лубовский — не возьмет Пафнутьев ничего.
И в Москву его отпускать нельзя.
Если же Пафнутьев останется здесь, на испанской земле, где бы его ни похоронили, у Лубовского появляется много времени и много возможностей. Он может спокойно вернуться в Москву, встретиться с президентом, если тот пожелает его видеть, получить то самое назначение, ради которого он уже вложил не один миллион, и прикрыть дело уже политическим решением — по нецелесообразности дальнейшего расследования.
И весь тут сказ.
Лубовский тяжело поднялся из кресла, подошел к стеклянной стене, долго смотрел в темноту моря, на горизонт, по которому медленно передвигались огоньки судов. Потом снова вернулся в кресло и опять надолго замер. Да, пока подыщут нового следователя, если еще кто-то будет этим заниматься, пока тот изучит все десять томов дела, если он этим займется, пока...
И так далее.
А может быть, Пафнутьев все-таки дрогнет, позарится на хорошие деньги? — мелькнула мыслишка, но Лубовский тут же ее отверг. Понимал, не возьмет Пафнутьев денег, не сможет. Захочет, но не сможет. Так что пословица, когда говорят, что если что-то нельзя купить за деньги, то можно купить за большие деньги...
Не всегда справедлива, не всегда, ребята.
Не всегда.
* * *
Утром, ровно в семь утра, Пафнутьев, уже одетый и гладко выбритый, вошел в комнату со стеклянной стеной в сторону моря. Комната была залита светом восходящего солнца и выглядела нарядной, даже торжественной.
Лубовский сидел в кресле, закинув ногу на ногу. На Пафнутьева глянул настороженно и тут же снова обернулся к восходу.
— Боже, как красиво! — воскликнул Пафнутьев.
— Скажите что-нибудь еще, Павел Николаевич, — без улыбки ответил Лубовский.
— Видите ли, Юрий Яковлевич, несмотря на глубокое мое уважение... Я вынужден все-таки отклонить ваше предложение. Я не справлюсь с заданием, которое вы мне хотите поручить.
— Вы себя недооцениваете, Павел Николаевич. Но это неважно... Я бы мог окружить вас хорошими помощниками, если бы дело было в этом. Но дело ведь не в этом?
— Вы правы, не только в этом. К сожалению.
— Ну что ж... Вы сделали свой выбор. Вы его сделали сами. Ведь вы все обдумали?
— Насколько это было возможно.
— Скажу откровенно... Вы меня не удивили. Другого я не ожидал. Наверно, и вы не слишком долго колебались.
— Вы уж меня не корите, — Пафнутьев развел руками в стороны.
— Упаси боже! — воскликнул Лубовский, поднимаясь. — Значит, так... Я сейчас вылетаю в аэропорт. Часа через полтора вертолет снова будет здесь. И доставит вас на большую землю. Дальше ваш путь в Барселону на машине. Вопросы есть?
— Ни единого, — Пафнутьев покачал головой.
— Счастливой дороги. — Лубовский пожал Пафнутьеву руку и быстро вышел из комнаты.
Через минуту Пафнутьев уже видел его сквозь стеклянную стену на площадке. Лубовский что-то говорил Маше, видимо по делу, поскольку лица у обоих были сосредоточены и Маша после каждого наставления кивала — дескать, сделаю, запомню, позвоню, напечатаю и так далее.
Лопасти над прозрачной кабинкой вертолета завертелись быстрее. Лубовский, согнувшись от вихревых потоков воздуха, пробежал к кабинке, нырнул внутрь и захлопнул дверцу. Теперь он смотрел только вперед, его уже не интересовали люди на площадке, которые собрались проводить его. И только когда кабина оторвалась от площадки, Лубовский, словно сжалившись над своей челядью, приветственно поднял руку. Все снова замахали, видимо, Лубовский не обижал свою обслугу. Все, кто был в доме, высыпали на площадку. Маша, словно чувствуя какую-то свою вину, стояла поодаль, на Пафнутьева не смотрела и, когда вертолет скрылся за крышей дома, опустив голову, прошла в дом.
Как бы открещиваясь от всего, что дальше произойдет.
* * *
День тянулся долго и как-то бестолково.
Сначала все завтракали, пошли к морю, потом плескались, но прежнего веселья не было, все происходило сумрачно, чуть ли не подневольно, будто угнетало что-то более важное, неотвратимое. Маша вообще не появилась на берегу, сославшись на какие-то задания, которые оставил ей Лубовский, Слава время от времени вскрикивал, показывая свою беззаботность, Пафнутьев отделывался короткими словечками.
В воздухе повисло ожидание.
Самолет из Барселоны на Москву улетал вечером, поэтому торопиться было некуда, и Пафнутьеву позволили вдоволь насладиться лазурным морем, живописным островом, которой приобрел предусмотрительный Лубовский на случай резких перемен в жизни, неблагоприятных перемен, каковые время от времени все-таки случались, несмотря на общее его победное шествие по жизни.
Лубовский позвонил в середине дня, из Лондона позвонил. Когда все уже сидели за обеденным столом. Услышав телефонный звонок, все замерли, напряглись, но никто не поднялся из-за стола, хотя в таких случаях Маша всегда срывалась первой — она считалась секретарем Лубовского.
Трубку поднял Слава. Он собрался, посерьезнел, к телефону подошел, почти печатая шаг, — Пафнутьев прекрасно видел эти неуловимые подробности.
— Всем привет! — весело сказал Слава. — Юра желает приятного аппетита и настаивает на холодном сухом вине.
— Это прекрасно, — заметил Пафнутьев негромко, но Слава его услышал.
— Паша в восторге от твоего предложения выпить белого сухого! — воскликнул он.
После этого тема разговора, похоже, сменилась, Слава опять посерьезнел, отвернулся ото всех, чтобы не видели его лица, видимо, не был он уверен в своем лице. Вернувшись после разговора к столу, Слава не сразу включился в общую беседу, не сразу смог изобразить улыбку.
— Какие-то неприятности? — простодушно спросил Пафнутьев.
— Неприятности? У Юры? — удивился Слава. — С чего это ты, Паша, взял?
— Да смотрю вот — какой-то ты нахмуренный...
— Это я, Паша, нахмуренный, а не Юра. Ты можешь быть нахмуренным, Маше может присниться нехороший сон... У Юры ничего подобного не случается.
— Это радует, — кивнул Пафнутьев.
— Радует? — опять почему-то удивился Слава, после разговора с Лубовским он как-то изменился и уже не мог слова Пафнутьева слышать и воспринимать. — Это не просто радует, это внушает уверенность в завтрашнем дне, Паша, — проговорил Слава с тяжеловатой назидательностью.
— И опять согласен, — не стал возражать Пафнутьев.
— Вертолет на месте, пилот в полной боевой готовности, после обеда вылетаем, — проговорил Слава, глядя в стол, не мог он восстановить свое благодушное состояние, которое было у него до звонка Лубовского.
— Куда? — спросил Пафнутьев, чтобы совсем уж не молчать.
— Домой, Паша, домой... Сначала в Испанию, материковую Испанию. Потом машиной до Барселоны, а дальше — летайте самолетами «Аэрофлота».
— А погода летная? — недоверчиво спросил Пафнутьев.
— Над всей Испанией безоблачное небо.
— Где-то я слышал эти слова...
— Классика! Хемингуэя читать надо.
— Если слова ему знакомы, значит, читал, — подала наконец голос и Маша — явно в поддержку Пафнутьева.
Слава неодобрительно глянул на нее исподлобья, будто девушка нарушила нечто заранее оговоренное и согласованное. Разговор за столом явно не клеился, все слова казались вымученными, надсадными, и только Пафнутьев выглядел оживленным и чуть ли не веселым.
— Прекрасная погода, не правда ли? — спросил он, когда пауза за столом затянулась до неприличия.
— Я же сказал — безоблачное небо, — пожал плечами Слава, не отрывая взгляда от стола. — Над всей Испанией, — добавил он, чтобы уж знаменитые слова были произнесены полностью. — Пора. Пилот заждался. Да и дорога неблизкая.
— Ну что ж, я готов. — Пафнутьев поднялся. — Доберусь до Москвы — позвоню, доложусь, — сказал он, обращаясь к Маше.
— Буду ждать, — сказала она. — Может, дождусь.
— Ты у меня дождесси! — с дурашливой угрозой проговорил Пафнутьев, но Маша лишь слабо улыбнулась, как можно улыбнуться шутке искренней, но неуместной.
Пилот уже внес дорожную сумку в вертолет, Слава тоже втиснулся в маленький тесноватый салон, Пафнутьев подошел к площадке походкой пружинистой, деловой, будто удалось ему здесь сделать невесть что. А на самом-то деле ничего не сделал, отказался Лубовский отвечать на самые невинные вопросы, правильно, в общем-то, поступил, поскольку любые ответы могли только усугубить его и без того сложное положение.
