«Да уж, не знала твоя домработница», – с каким-то непонятным злорадством подумал Коротков. Он вспомнил все, что торопливой скороговоркой поведал ему вполголоса Селуянов, и внезапно поймал мысль, которая до этого момента не приходила ему в голову. А если все дело не в наркомании, а в ревности? Вдруг Лариса Риттер была беременной, а муж точно знал, что не от него, потому что с момента последней близости прошло достаточно много времени? И вообще, если они редко занимались любовью, то по срокам могло не совпасть, это легче легкого высчитать. Домработница уверяет, что интимные отношения между супругами Риттер имели место крайне редко, во всяком случае в спальне. Хотя она много чего может не знать и даже не представлять себе. Возможно, она считает, что любовью люди занимаются только в постели и больше нигде… Но проверить стоит.
– Валерий Станиславович, мой вопрос может показаться бестактным, но поверьте, я задаю его не из праздного любопытства. Вы женаты… сколько?
– Два года. Два с половиной, – зачем-то уточнил Риттер.
– И у вас нет детей. Почему?
– Какие же могут быть дети от жены-наркоманки? – ответил он вопросом на вопрос.
Что ж, резонно. Почему-то Коротков сам об этом не подумал.
– Почему вы не лечили жену? Вы показывали ее врачам?
– Нет. Я уже объяснял вам, я не мог допустить огласки.
– Вы сказали, что в вашей семье это не принято. «Не мог допустить» – это несколько другое, согласитесь. Так почему, Валерий Станиславович?
– Я вам все объяснил. Больше мне нечего добавить. Если вы считаете, что я виноват в том, что не настоял на лечении Ларисы, я принимаю упрек. Но к убийству моей жены это не имеет никакого отношения. Юрий Викторович, я очень устал.
– Я тоже, – вздохнул Коротков. – Следователь поручил мне ознакомить вас вот с этим документом.
– Что это?
Риттер потер глаза, словно плохо видел, и невидящим взглядом уставился на бланк.
– Это подписка о невыезде. У следователя на текущий момент есть основания подозревать вас в убийстве жены.
– Но почему?
– Не знаю, Валерий Станиславович, – нагло соврал Юра, – вероятно, ему известно что-то такое, что неизвестно мне. Я таких оснований не усматриваю, но следователю виднее, он главный, как он скажет, так и будет. Мы вот тут с вами беседуем, а в это время целая группа оперативников опрашивает других свидетелей. Наверное, у них выплыла какая-то новая информация. К сожалению, ничего более внятного я вам сказать не могу.
– Понятно, – спокойно произнес Риттер. – Мне нужно это подписать?
– Да, распишитесь, пожалуйста, вот здесь, что вы ознакомлены. Из города, пожалуйста, никуда не уезжайте, даже на дачу, в противном случае вас могут задержать и заключить под стражу. Я надеюсь, у вас не запланирована срочная командировка за границу, в которую вы должны были улететь прямо сегодня?
Коротков, несмотря на усталость, снова не смог удержаться от ехидства.
– Я должен улетать завтра. Но это ничего не значит, я отменю поездку. Вместо меня полетит мой заместитель.
Риттер взял со стола ручку и быстро поставил подпись. Уверенные движения, руки не дрожат. Коротков сперва подумал, что Риттер непременно станет подписывать документ собственной ручкой, достанет из внутреннего кармана что-нибудь эдакое, фирменное, стоящее бешеных денег, как частенько делают состоятельные люди, брезгующие даже прикасаться к дешевым казенным канцтоварам. Но потом сообразил, что Риттер в смокинге, он же прямо с приема, а в смокингах ручки, как правило, не водятся. И никакой брезгливости на его лице Юра не заметил.
Он посмотрел на часы. Коля Селуянов уже должен был доехать до Аниты Волковой, старшей сестры Риттера. Стало быть, неутешного вдовца можно отпускать, если он и кинется о чем-то предупреждать сестрицу, все равно будет поздно. Мать, домработница и мадам Кабалкина уже опрошены, сейчас приедут Доценко и Зарубин, и до возвращения Селуянова можно будет подремать, притулившись на стульчиках. А когда появится Коля, обменяемся впечатлениями и все обсудим.
Коротков подписал пропуск Риттеру, несколько секунд смотрел на закрывшуюся за ним дверь, потом решительно набрал номер телефона следователя Ольшанского. Наверное, в десятый раз за сегодняшнее утро. И по крайней мере в пятый за то время, что разговаривал с Риттером. Каждый раз приходилось просить его выйти в коридор, но Риттер даже не поморщился. Интересно, это у него понимание милицейской специфики так развито или он считает, что солдат на вошь обижаться не должен, потому как что толку на нее обижаться? Вошь – она и есть вошь, тварь безмозглая и бесполезная, но, коль она существует, приходится ее терпеть.
– Константин Михалыч, это опять я. От медиков никаких известий нет?
– Экий ты, брат, скорый, – добродушно пророкотал в трубку следователь. – К вечеру будет основное, а на биохимию там всякую время потребуется. Флакон у домработницы Риттеров я изъял. Ты мне скажи, почему там вместе с твоим Мишкой Селуянов толчется? Он же год как от вас ушел. Опять самодеятельностью занимаетесь?
– Как можно, Константин Михалыч, – искренне возмутился Юра. – У Коли в работе убийство, по которому проходит Кабалкина, вот он и…
– Кто такая? – перебил его Ольшанский. – И при чем тут Риттер?
– Это длинная история, семейная сага, так сказать.
– А ты рассказывай, я все равно в машине еду, мне спешить некуда.
Коротков рассказал. Ольшанский – нормальный мужик, с ним можно не темнить.
– Да, напасть прямо какая-то на семью, – посетовал следователь, выслушав сокращенный до размеров резюме вариант семейной саги. – Каменская ваша где?
– Болеет она, ногу сломала.
– Ну, знаешь, братец, нога – не мозги. Если ты ее привлечешь, я возражать не буду.
– Так Афанасьев…
– …это не Гордеев, – с усмешкой снова перебил Ольшанский. – Знаю, можешь не рассказывать. Но и мы с тобой не первый год вместе работаем. Ты меня понял?
– А Колька? – с надеждой спросил Коротков.
– Селуянов-то? Пусть работает, мы никому не скажем. Может, там есть за что зацепиться, чтобы дела объединить? Я бы взял, давно ничего интересного не было, все бандюки сплошь да нефтяники, скука смертная. А тут семейный подряд, интриги, сплетни. Есть где душе развернуться. Ладно, Коротков, заканчиваем треп, я к конторе подъехал. Если что – сразу звони, я у себя.
Юра точно знал, что чем дольше не везет, тем значительнее будет неожиданная удача. Ему не везло долго. Зато с Ольшанским работать – одно удовольствие.
* * *
Похоже, Коле Селуянову тоже долго не везло. Во всяком случае, получить за одно утро двух свидетелей, не пытающихся стыдливо замарафетить семейные тайны, – это удача редкая и не каждому оперу за всю его сыщицкую жизнь выпадающая. Сначала была Римма Ивановна Лесняк, которая все про всех знала и с удовольствием рассказывала, а теперь вот Анита Станиславовна Волкова, в девичестве Риттер.
– Сор из избы – это, конечно, верно, в семье моего отца это считалось неприличным. Но тут дело совсем в другом, – спокойно объясняла она Селуянову, отпивая неспешными глоточками зеленый чай из фарфоровой пиалы. – Валерий поставил перед собой цель раскрутить Ларису. Она хорошая художница, спору нет, но хорошо – это означает на «четыре», а художников-хорошистов в нашей стране, а тем более в Европе и в мире более чем достаточно. Чтобы стать знаменитым и богатым, нужно быть художником даже не на «пять», а на «семь», понимаете? До «семи» Лара, разумеется, не дотягивала. Но у Валерия было на этот счет свое мнение.
– А почему нужно было скрывать, что жена принимает наркотики?
– Да потому, что наркотические бредни всем давно надоели, – Анита Станиславовна досадливо поморщилась, и сперва Селуянов решил было, что она недовольна его тупостью, а потом сообразил, что этой гримаской она выражает свое отношение к тем самым наркотическим бредням. – Мода на наркотики и вдохновленное ими творчество прошла. Если бы стало известно, что Лариса наркоманка, интерес к ее картинам мгновенно потух бы.
– Значит, какой-то интерес все-таки был?
– Очень незначительный, да и тот весь от начала до конца сделан руками Валерия. До сих пор считалось, что Ларисино видение мира, отраженное в ее полотнах, – это выражение ее оригинальности и нестандартности. На этом можно было играть, это можно было продвигать. Но при условии, что никто – понимаете? никто – никогда не узнал бы, что она принимает наркотики и все ее картины не что иное, как наркотические галлюцинации. Тогда это перестало бы быть интересным и модным.
– Ну хорошо, пусть надо было скрывать от всех, но лечить-то ее можно было? Анонимно, никто и не узнает. Врачи все-таки соблюдают тайну пациентов.
– Врачи – да, а все остальные? Николай Александрович, вы живете в мире иллюзий. В наше время невозможно сохранить ни одну тайну, уж вам-то это должно быть известно. Не зря же существует пословица: пока знает один – знает один, когда знают двое – знают все.
