— А что вы подумали? — Гамаш держал чашку в своих больших руках. Чай был крепкий и ароматный.
— Что у него случился удар или инфаркт. Судя по выражению лица, что-то неожиданное. Лицо было удивленным, но не испуганным или искаженным от боли.
Гамаш подумал, что описание довольно точное. Смерть застала этого человека врасплох. Но так случается с большинством людей, даже если ты стар и немощен. Почти никто по-настоящему не предвидит свою смерть.
— Потом я увидела его голову.
Гамаш кивнул. Не заметить это было трудно. Не голову, а то, что с ней что-то не так.
— Вы его знаете?
— Никогда не видела. А мне кажется, такие лица запоминаются.
Гамаш не мог с этим не согласиться. Убитый был похож на бродягу. На таких вполне можно не обращать внимания, но забываются они с трудом. Арман Гамаш поставил хрупкую чашечку на хрупкое блюдце. Он не переставал искать ответ на тот вопрос, который возник у него в ту самую минуту, когда ему позвонили и сообщили об убийстве в бистро Трех Сосен.
Почему именно здесь?
Он кинул взгляд на Оливье, разговаривающего с инспектором Бовуаром и агентом Лакост. Оливье был спокоен и сдержан. Но он не мог не чувствовать, как все это выглядит.
— Что вы сделали после этого?
— Позвонила девять-один-один, потом — Оливье. Вышла на улицу и стала их ждать.
Она описала все, что происходило вплоть до прибытия полиции.
— Merci, — сказал Гамаш и поднялся.
Мирна взяла свой чай и присоединилась к Оливье и Габри в другом углу комнаты. Они стояли рядом перед камином.
Все в зале знали, кто здесь трое главных подозреваемых. То есть все, кроме самих подозреваемых.
Доктор Шарон Харрис поднялась, разгладила на себе юбку и слабо улыбнулась старшему инспектору.
— Не высшее общество, — сказала она.
Гамаш посмотрел на мертвеца.
— Он похож на бродягу, — заметил Бовуар, наклоняясь и разглядывая одежду убитого.
Она была вся разнотипная и поношенная.
— Вероятно, ему досталось в жизни, — сказала Лакост.
Гамаш присел и еще раз вгляделся в лицо убитого. Оно было грубое, морщинистое. Лицо, на котором оставили отпечаток все стихии: солнце, ветер, мороз. Все сезоны. Гамаш легонько провел большим пальцем по щеке мертвеца — она оказалась на удивление чисто выбритой, но то, что могло вырасти, было бы седым. Волосы мертвеца были белыми и подстриженными кое-как — выхвачено то здесь, то там.
Гамаш приподнял одну из рук убитого, словно чтобы утешить его. Мгновение он держал ее, потом повернул ладонью вверх и медленно потер своей ладонью о ладонь мертвеца.
— Кем бы он ни был, мозоли на ладонях натер. Большинство бродяг не работают.
Гамаш неторопливо покачал головой. «Так кто же ты такой? И как здесь оказался? В бистро, в этой деревне? В деревне, о существовании которой почти никто знает. А еще меньшее число людей находит ее. Но ты ее нашел, — подумал Гамаш, не выпуская холодной руки мертвеца. — Ты нашел эту деревню и нашел смерть».
— Он мертв часов шесть — десять, — сказала доктор. — Его убили после полуночи, но не позже четырех или пяти часов утра.
Гамаш посмотрел на затылок мертвеца, на рану, которая его убила.
Она была ужасна и, похоже, нанесена чем-то очень твердым. И очень разозленным человеком. Только злость могла объяснить удар такой силы. Силы, сокрушившей кости черепа. И то, что они защищают.
Все, что делало этого человека тем, кем он был, находилось в его голове. Кто-то покончил с этим одним жестоким, решительным ударом.
— Крови почти нет.
Гамаш поднялся, посмотрел, как работают криминалисты, отыскивающие улики в довольно большом зале. Порядок здесь был нарушен. Сначала убийством, потом — ими. Незваными гостями.
Оливье стоял у огня, грелся.
— Тут есть одна проблема, — сказала доктор Харрис. — Обычно ранения головы сопровождаются обильным кровотечением. Здесь должно быть больше крови. Гораздо больше.
— Наверное, ее смыли, — предположил Бовуар.
Шарон Харрис снова склонилась над раной, затем выпрямилась:
— При такой силе удара кровотечение могло быть обильным и внутренним. А смерть — почти мгновенной.
Это была наилучшая из новостей, какие Гамаш когда-либо слышал на месте убийства. Смириться со смертью было хоть и трудно, но возможно. Даже с убийством. Страдания — вот что было для него неприемлемым. А он видел много страданий. И страшных убийств. Облегчением было узнать, что человек умер мгновенно и без страданий. Вот она, чуть ли не гуманная смерть.
Как-то раз он слышал сказанную одним судьей фразу о том, что самый гуманный способ казнить преступника — это сказать ему, что он свободен. А потом убить.
Гамаш возражал против этого, спорил, протестовал. Но, исчерпав все аргументы, вынужден был согласиться.
Глядя на лицо этого мертвеца, он видел, что тот умер без страданий. А поскольку удар был нанесен сзади, то он даже и не предвидел его.
Это почти как смерть во сне.
Но не совсем.
* * *
Тело уложили в мешок и увезли. Люди на улице мрачно расступились, образовав проход. Мужчины отряхивали воду с шапок, женщины стояли печальные, плотно сжав губы.
Гамаш отвернулся от окна и присоединился к Бовуару, который сидел с Оливье, Габри и Мирной. Бригада криминалистов переместилась в подсобные помещения бистро, в приватную столовую, комнату для персонала, кухню. Главный зал почти обрел свой обычный вид. Если не считать вопросов, висевших в воздухе.
— Я сожалею о том, что произошло, — сказал Гамаш, обращаясь к Оливье. — Как вы себя чувствуете?
Оливье тяжело вздохнул. Вид у него был измотанный.
— Мне все еще не по себе. Кто он был? Вы не знаете?
— Нет, — ответил Бовуар. — Никто не докладывал о появлении какого-нибудь незнакомого человека в деревне?
— Докладывал? — переспросил Оливье. — Кому?
Все трое обратили недоуменные взоры на Бовуара. Инспектор забыл, что в Трех Соснах собственного полицейского отделения не было, как не было светофоров, тротуаров или мэра. Добровольную пожарную команду возглавляла слабоумная старая поэтесса Рут Зардо, и большинство жителей предпочли бы погибнуть в огне, чем вызвать ее.
Да тут и преступлений-то не совершалось. Кроме убийств. Единственные преступления, случавшиеся в этой деревне, были и самыми тяжкими из всех возможных.
И вот перед ними еще одно тело. У остальных хотя бы имена имелись. А это словно свалилось с небес и упало им на голову.
— Летом немного труднее, — сказала Мирна, садясь на диван. — У нас больше посетителей. На каникулы приезжают семьи, дети возвращаются из школы. Это последний долгий уик-энд. А потом все разъезжаются по домам.
— Уик-энд ярмарки в округе Брум, — уточнил Габри. — Она заканчивается завтра.
— Верно, — сказал Бовуар, которого ярмарки ничуть не интересовали. — Значит, Три Сосны после этого уик-энда опустеют. Но приезжие, о которых вы говорите, — это друзья и родственники?
— По большей части, — сказала Мирна, поворачиваясь к Габри. — В твоей гостиничке ведь останавливаются незнакомые люди, верно?
Он кивнул:
— У меня тут яблоку негде упасть, когда дома у людей переполнены.
— Я вот что хочу понять, — раздраженно проговорил Бовуар. — Те люди, которые приезжают в Три Сосны, они на самом деле посторонние или нет? Объясните мне, бога ради, не через задницу.
— Не через задницу — это не наша специализация. Прошу прощения, — сказал Габри.
Его слова вызвали улыбку даже на усталом лице Оливье.
— Я слышала что-то о каком-то постороннем, но не придала этому значения, — сказала Мирна.
— И кто это говорил?
— Рор Парра, — неохотно ответила она. Это немного походило на наушничество, и всем стало явно не по себе. — Я слышала, как он говорил Старику Мюндену и Жене, что видел кого-то в лесу.
Бовуар записал это. Он не в первый раз слышал о Парра. Это была известная чешская семья. Но кто такие Старик Мюнден и Жена? Видимо, какая-то шутка. Бовуар поджал губы и строго посмотрел на Мирну. Ее взгляд тоже был строг.
— Да-да, — сказала Мирна, читая его мысли, что было не трудно. Их бы и чайник прочел. — Именно так их и зовут.
— Старик и Жена? — повторил Бовуар, уже не злясь, а немного озадаченно.
Мирна кивнула.
— А их настоящие имена?
— Это и есть настоящие, — ответил Оливье. — Старик и Жена.
— Ну хорошо, Старик еще куда ни шло. Но как можно назвать новорожденного младенца — Жена? Уму непостижимо!
Мирна улыбнулась:
— Вы правы. Просто я так привыкла к этим именам, что даже не задумывалась. Я понятия не имею, как ее зовут по-настоящему.
Бовуар подумал: это какой же степени убогости нужно достичь, чтобы позволять называть себя Жена! Впрочем, в этом было что-то библейское, старозаветное.
