Нечто похожее происходило и с Пафнутьевым, правда, не общался он ни с воробьями, ни с мышами, хотя не отказался бы, да и кто откажется...
Встав с кровати, он прошлепал босыми ногами на кухню, заварил большую чашку крепкого чая и, втиснувшись в угол, сделал первый глоток. Через некоторое время в дверях появилась Вика. Постояв, тоже присела к столу, запахнув поплотнее халат.
— Пьешь? — спросила она.
— Пью.
— Это хорошо. У меня такое чувство, будто ты хочешь мне что-то сказать.
— Хочу.
— Говори. Внимательно тебя слушаю.
— Значит, так. — Пафнутьев замолчал, отвлеченный очередным глотком чая.
— Говори, говори, Паша. — Вика подперла подбородок кулачком. — Ты еще вчера вечером пытался что-то сказать, но силы тебя оставили. Так бывает, я привыкла.
— Неужели пытался? — удивился Пафнутьев.
— Ты произнес слово «командировка».
— Ага... Выходит, я был достаточно трезв. Все правильно... Значит, так... Еду в командировку. В Москву. Генеральная прокуратура. Особое задание. Сложное, опасное, чреватое.
— Надолго?
— Не знаю. Но что-то подсказывает мне, что она может затянуться. Такое ощущение.
— Тебе светит повышение?
— Вряд ли... Скорее всего, это только командировка.
— Вернешься?
— Постараюсь.
— Можешь и не вернуться?
— Чего не бывает в нашей жизни, полной волчьих ям, медвежьих углов, лисьих нор...
— Ну, что ж... — Вика поднялась.
— Подожди. Сядь, — в голосе Пафнутьева впервые в это утро прозвучала твердость. — Я не все сказал... Есть еще кое-что...
— Слушаю. — Вика остановилась, но не присела, осталась стоять в дверях.
— Сегодня ты уезжаешь. С Наташкой.
— Куда? Зачем? Почему?
— Вам опасно здесь оставаться.
— Никуда я не поеду.
— Поедешь, — и Пафнутьев снова опустил нос в чашку.
Вика села. Взяла пафнутьевскую чашку с чаем, сделала несколько глотков, придвинула чашку Пафнутьеву.
— Говори, Паша, — сказала она.
— У тебя есть три часа на сборы. В двенадцать подъедет Худолей и отвезет вас в деревню. К своей тетке.
— Я ее не знаю! В глаза не видела!
— Это главное ее достоинство, — невозмутимо произнес Пафнутьев. — В любом другом месте тебя могут найти, а вот у худолеевской тетки тебя не найдет никто и никогда. О том, что ты у нее, будут знать три человека. Ты, я и Худолей.
— И тетка, — добавила Вика.
— Да, конечно, тетка тоже будет догадываться, что ты с дитем живешь у нее. Условия там приличные, отдельная комната, окно в сад, колодец во дворе, картошка в огороде. Но никто, слушай внимательно, ни близкие подруги, ни дальние родственники не должны знать, где ты.
— Но я должна как-то объяснить людям...
— Ты думаешь, им это нужно?
— Кому?
— Людям, о которых ты так беспокоишься. Скажи всем, что поехала в Крым. Или лучше на Азовское море. С малыми детьми люди обычно едут именно на Азовское море. На Арабатскую стрелку. Там море чистое, дно пологое, правда, не песок, а ракушечник. Там совершенно потрясающий ракушечник.
— Может, мне в самом деле поехать на Арабатскую стрелку?
— Худолей не знает туда дороги. Он отвезет тебя к своей тетке. Зовут ее Варвара Семеновна. Можешь не записывать, она сама тебе напомнит. О деньгах не думай, мы с Худолеем уже все решили. Еще раз повторяю — ни близким подругам, ни дальним родственникам, ни соседям.
— Все так серьезно?
— Да, — кивнул Пафнутьев и еще раз повторил: — Да.
Худолей подъехал ровно к двенадцати. Увидев его машину во дворе, Пафнутьев взял две большие челночные сумки в голубую клетку, быстро сбежал с ними по лестнице, бросил в уже раскрытый задний багажник, захлопнул крышку, и машина тут же отъехала. Пафнутьев, не медля, поднялся на свой этаж и вошел в квартиру, плотно захлопнув за собой дверь.
На все про все ушла ровно одна минута. Какие вещи, кто увез, в какую сторону — вряд ли кто обратил внимание на задрипанный «жигуленок» невнятного серого цвета, который простоял у подъезда не более минуты.
Еще через полчаса медленно и церемонно Пафнутьев спустил вниз детскую коляску, потом так же неторопливо спустилась Вика с ребенком на руках, вместе с мужем аккуратно уложила младенца в коляску, легко махнула ручкой, как бы ненадолго прощаясь, и покатила коляску на мягком резиновом ходу вдоль дома, свернула за угол, двинулась к скверу, давая ребенку возможность подышать свежим воздухом, выспаться, да и сама, видимо, была не прочь отвлечься от бесконечных домашних забот.
В конце сквера ее ждал серый задрипанный «жигуленок». Она, не раздумывая, села на заднее сиденье вместе с ребенком — дверь была уже распахнута, Худолей, быстро сложив коляску, забросил ее на верхний багажник, пристегнул уже приготовленной резинкой и тут же тронул машину с места.
Через три часа они были уже далеко, в маленькой деревеньке у деревянного дома. Худолеевская тетка Варвара Семеновна радостно всплескивала ладошками, улыбалась, суетливо открывала прозрачные ворота из некрашеного, выгоревшего на солнце штакетника.
А в это самое время в опустевшей и гулкой квартире Пафнутьева раздался телефонный звонок.
Звонил Халандовский.
— Здравствуй, Паша! Это я! — сказал он бодро, но невесело.
— О! — заорал Пафнутьев. — Сколько лет, сколько зим!
— У тебя все в порядке?
— Вроде как бы ничего... А что?
— Звонил Лубовский.
— Ишь ты! Соскучился?
— Кланялся, приветы передавал.
— Спасибо. Если еще позвонит, скажи ему, пожалуйста, что я постоянно о нем помню.
— Именно так ему и сказал.
— А чего хотел?
— Спрашивал, не нужно ли тебе чего... Поначалу в большом городе, может быть, тебе будет неуютно... Он готов помочь. Квартира, машина с водителем, другие услуги, более интимного свойства... Я пообещал все тебе передать.
— Еще будет звонить?
— Скорее всего. Ведь я должен сообщить ему твой ответ.
— Так, — крякнул Пафнутьев. — Знаешь, Аркаша, он делает ошибку. Так нельзя. Это плохо.
— Я тоже так подумал.
— Ты оказался в сложном положении?
— А знаешь, нет. Пока я не чувствую холодного сквозняка за спиной, пока я в порядке. Что твои?
— Все хорошо. — Даже Халандовскому Пафнутьев не стал сообщать никаких подробностей — куда уехала Вика, уехала ли с Наташкой.
Халандовский все понял.
— Ну что ж, Паша, это правильно. Знания рождают скорбь. Давно сказано и очень правильно. Что передать нашему другу?
— Скажи, что я чрезвычайно благодарен ему за внимание, что я ценю его участие в моих проблемах. Но ничего внятного ответить пока не могу, поскольку себе не принадлежу. Человек я служивый и должен соблюдать порядок — явиться, отметиться, представиться, определиться... Ну, и так далее. Кстати, а ты не спросил, откуда он звонил?
— Из Монако.
— Чего это его занесло туда?
— Путешествует, — глубокомысленно произнес Халандовский.
— Это хорошо, — одобрил Пафнутьев. — Путешествия расширяют кругозор.
— Ты знаешь, где будешь жить в Москве?
— Нет.
— Это хорошо.
— Почему?
— Потому что я совершенно искренне не смогу ответить ему на этот вопрос.
— Он уже спрашивал?
— Да..
— Ошибка, — сказал Пафнутьев. — Это ошибка.
— Я тоже так решил, но ему об этом не сказал. У меня все, Паша.
— Будь здоров!
Да, и Пафнутьев, и Халандовский поняли — Лубовский совершает ошибку. Показывая свою осведомленность о том, что происходит в Генеральной прокуратуре, какие мнения там зреют, какие решения принимаются, он тем самым как бы заранее призывал к бдительности, осторожности. Неуязвимость, которая сопровождала его до сих пор, расслабила, убедила в каком-то превосходстве. Обстоятельства, благоволившие ему, показались результатом собственных усилий, собственного ума и проницательности. А деньги, большие, хорошие деньги убедили Лубовского во всемогуществе. Да, могущество было, деньги действительно помогали ему контролировать многое, но не все, ребята, не все.
Побед не бывает окончательных, окончательными бывают только поражения. Конечно, человек слабый, глупый и корыстный, столкнувшись с таким напором, с такими возможностями, наверняка дрогнет. Никуда ему не деться от вкрадчивых, железных объятий олигарха. Личное знакомство с президентом страны, телефонные звонки из Парижа и Монако, владелец заводов, газет, пароходов, а это была правда, опять же возможность легко и просто связаться со следователем, который даже не получил еще официального поручения Генеральной прокуратуры... Может, ребята, все это может подавить даже человека умного, опытного, хорошо знакомого с хитросплетениями жизни в верхних слоях общества.
Но знания рождают не только скорбь, они рождают беспомощность и обреченность. Великие открытия часто делают невежды, не подозревающие, что их открытие невозможно, что их попытки осмеяны века назад. Выручает невежество, выручает ограниченность, когда человек не просто не знает, а сознательно и убежденно не желает знать того, в чем все уже давно убедились, с чем все давно уже смирились.
