– Допустим, она сообразит. Каких действий вы от нее ожидаете?
Колобок недоуменно воззрился на следователя, продолжая машинально потирать левую сторону груди.
– Константин Михайлович, может, вы не поняли, что такое моя Анастасия? Она тем и отличается от всех остальных, что ее поступки непредсказуемы. Ожидать от нее чего-либо, кроме конечного результата, – пустое дело. Результат она даст, если это в принципе возможно, но как она будет это делать – одному Богу известно. Мой Коротков говорит, что у нее голова непонятно как устроена.
– Вы просто рабовладелец какой-то! – расхохотался Ольшанский, снимая очки. – Моя Анастасия, мой Коротков. А все другие сотрудники тоже ваши или только эти двое?
– Вы напрасно смеетесь, – очень серьезно возразил Гордеев. – Они все мои, они – мои дети, которых я обязан воспитывать и защищать, что бы ни случилось. Ни один из них, вы слышите, ни один ни разу не был на «ковре» у начальства, потому что за все их промахи и ошибки отдувался я. Сам ходил, скандалил, уговаривал, доказывал, просил. Я для моих ребят – каменная стена, за которой они могут спокойно работать, не тратя время и нервную энергию на начальственные выволочки. Я всех их люблю и всем им верю. Поэтому они – мои.
«И Ларцев?» – мысленно спросил Константин Михайлович. Вопроса Гордеев, конечно, не услышал. Но он увидел его в больших красивых глазах следователя, не скрытых и не искаженных толстыми линзами очков.
«Почему ты спрашиваешь? Ты догадался? Да, и Володя Ларцев тоже мой, и то, что он совершил огромную, непоправимую ошибку, – отчасти и моя вина.
Я не смог заставить его поверить в то, что ко мне можно прийти с этим, и он предпочел справляться со своей бедой сам, в одиночку, не заглянув вперед и не подумав о последствиях. В этом виноваты мы оба, оба и будем расплачиваться. Оттого, что он совершил ошибку, он не перестал быть одним из моих детей, которого я обязан защитить по мере сил и возможностей», – ответил про себя полковник, а вслух продолжил:
– Так вот, Анастасия сидит в своей квартире и мало что может сделать.
Ей чем-то угрожают, и весьма серьезно, поэтому она боится делать неосторожные движения. Телефон ее прослушивается, на лестнице сидит какой-то парень и следит, чтобы она никуда не выходила и чтобы к ней никто не пришел. Я так понял, что стоит ей сделать хоть какой-нибудь подозрительный шаг, и угроза немедленно будет приведена в исполнение. Поэтому лезть напролом мы с вами не можем.
– Вы сказали, что у нее утром был врач. Как же врача к ней пустили?
– Вероятно, это было одним из условий: она должна вызвать врача и взять больничный, чтобы иметь законные основания сидеть дома и не ходить на работу.
– А как они узнали, что тот, кто приходил, был врачом, а не вашим сотрудником? Они что, документы спрашивали?
Гордеев замер. А в самом деле, почему к Насте пропустили Рачкову, не удостоверившись, что она действительно врач? Тамара Сергеевна сказала, что наблюдатель, не скрываясь, поднялся по лестнице и посмотрел, кто звонит в квартиру Каменской. Но этого явно недостаточно, чтобы быть уверенным, что у дверей стоит не сотрудник уголовного розыска, а настоящий врач из поликлиники. Или Рачкова чего-то недоговаривает? Черт, как же он об этом не подумал? Стареть начал, что ли, хватку потерял, реакция уже не та, что раньше, очевидные вещи мимо глаз пропускает…
Виктор Алексеевич схватился за телефон.
– Паша? Что там у нас? Морозов? Хорошо, пусть подождет меня, я сейчас приеду. Паша, мне нужны данные на Тамару Сергеевну Рачкову, это терапевт из нашей поликлиники. Срочно. Только ювелирно, чтобы тише комариного писка. Я буду через полчаса.
Но что-то мешало Виктору Алексеевичу уйти из кабинета следователя Ольшанского. То ли это была боль в глазах Константина Михайловича, то ли боль в сердце самого Гордеева, но он знал, что не может, не должен уйти сейчас, ничего не сказав и не спросив. Если бы существовали волны, передающие информацию от человека к человеку без специальных приборов, то полковник уже несся бы сломя голову к себе на Петровку, моля судьбу, чтобы не опоздать. Но если такие волны существуют, то Виктор Алексеевич был не из тех людей, которые умеют их улавливать и расшифровывать, и потому он, превозмогая чувство неловкости и привычную осторожность, все-таки заговорил о Ларцеве.
Разговор занял добрых четверть часа, но многое прояснил для Гордеева.
– Если вы не ошиблись и Ларцев действительно обрадовался, когда вы его ткнули носом в подделку протоколов, то это может означать только одно: он тяготится той ролью, которую играет под диктовку преступников, и полагает, что теперь, когда его фокусы раскрылись, его оставят в покое, потому что использовать его и дальше уже рискованно. У него появились свободные деньги?
– Откуда?
– Оттуда. Не бесплатно же он на них работает? Константин Михайлович, вы знаете Володю давно, скажите мне, что-нибудь изменилось в его жизни в последние месяцы? Крупные покупки, траты какие-нибудь, ну, я не знаю…
– И я не знаю. Хочу надеяться, что знал бы, если бы что-либо подобное случилось. Еще вчера я вам с уверенностью сказал бы, но сегодня я уже ни за что ручаться не могу, – глухо произнес Ольшанский.
– Вы простите меня, я знаю, что вы очень дружны с Ларцевым, – виновато сказал Гордеев. – Мне не нужно было затевать этот разговор, все это одинаково тяжело и вам, и мне. Но ведь есть еще Анастасия, которой чем-то угрожают, я не хочу причинить ей вред, поэтому я должен знать как можно больше, чтобы понимать, что я могу сделать, а чего не могу. Простите меня, – повторил он, с трудом поднимаясь из-за стола.
«Как же сильно я сдал, – подумал полковник, негнущимися пальцами застегивая пуговицы на тяжелом, не просохшем от мокрого снега пальто. – Вялость какая-то, рука немеет, встал со стула – и голова кружится. Мне же всего пятьдесят четыре, а я за два месяца превратился в развалину. Ах, Ларцев, Ларцев, ну зачем ты это сделал? Почему сразу не пришел ко мне?
Чем же они тебя так скрутили?»
Борясь с головокружением, он спускался по лестнице, крепко ухватившись за перила и внимательно глядя под ноги. И в этот момент понял, чем же «они» держат Володю Ларцева. И понял, что тем же самым они связали руки и Насте. Так быстро, как позволяло здоровье, он добрался до сержанта, несшего вахту у входа в городскую прокуратуру, и, не спрашивая разрешения, пододвинул к себе телефонный аппарат.
– Паша? Где Ларцев?
– В тюрьме, у него сегодня два допроса.
– Найди его, Паша, кровь из носу, найди немедленно.
– Ты где ходишь, между прочим? – язвительно спросил Жерехов. – Обещал быть через полчаса. Не забыл, что тебя Морозов дожидается?
– Забыл. Я уже выхожу, на крыльце стою. Он у тебя в кабинете?
– Пошел сигарет купить.
– Ты извинись за меня, Пашенька, пусть еще немного подождет. Я, честное слово, уже иду.
Путь от прокуратуры до Петровки был недолгим, а полковник Гордеев очень старался идти побыстрее. Но он все равно опоздал.
Настя сняла халат и надела джинсы и строгий черный свитер.
– Ты чего? – удивился Леша. – Ждешь кого-нибудь?
– С мыслями собираюсь, – коротко ответила она и ушла в ванную.
В ванной она долго и тщательно расчесывала волосы, потом собрала их в тугой узел на затылке и закрепила шпильками. Внимательно всматриваясь в свое отражение, достала из висящего на стене зеркального шкафчика несколько коробочек с гримом.
«Я злая, жесткая, суровая, наглая, уверенная в себе, холодная, расчетливая стерва», – повторяла она, прикасаясь к лицу едва заметными движениями широких и тонких кисточек. Работа была кропотливая и сложная, и к тому времени, когда лицо было «сделано», произносимые заклинания возымели эффект. Теперь из зеркала на Настю глядела строгая, холодная женщина, глаза которой не знали слез, сердце – жалости, а ум – сомнений.
Она еще немного постояла в ванной, потом осторожно прошла в комнату, стараясь, чтобы Леша не увидел ее лица, и встала перед большим, в полный рост, зеркалом. Плечи расправить, спина прямая, подбородок вздернут, все тело – как натянутая струна. Она закрыла глаза, стараясь отключиться от зрительного образа и привести себя в соответствующее душевное состояние.
«Люди – грязь, и во имя собственного благополучия ими можно пренебречь.
Я не хочу, чтобы обезумевший от горя Ларцев застрелил меня и Чистякова, поэтому я готова предать всех и вся, лишь бы остаться в живых. Мне наплевать на его дочку, но я понимаю, что если с ней что-нибудь случится, мне не жить. Я спасаю себя. И дело я имею только с самым главным, а все эти ларцевы, гордеевы, ольшанские и прочие – такая же шушера, как и те пацаны, которые стерегут меня на лестнице и в подъезде. Шавки, которыми можно пренебречь во имя спасения собственной жизни…»
