Ратлидж не ответил. Он был занят другим: подсчитывал, взвешивал…
Ветер, зашуршавший листьями у него над головой, принес с собой запах трубочного табака. Хотя запах был слабый, сомнений у него не осталось. Потом он услышал чьи-то шаги. Кто-то приближался к нему.
Ратлидж повернул голову. За ним в темноте послышался голос священника, низкий и страстный.
– Люди в Боркуме простые, но они не дураки. Они обменялись впечатлениями, и теперь всем почти все известно. И мне тоже. А я потратил целый день, стараясь уничтожить вред, который вы причинили. Вы поколебали их веру, и в конце концов они начнут обвинять во всех смертях себя. Будут упрекать себя за то, что двадцать пять лет ничего не желали замечать, за то, что не остановили его вовремя.
– Я часто сталкиваюсь с такими последствиями, когда веду дело об убийстве… – ответил Ратлидж. – Многие думают: «Я мог бы все предотвратить». Но только не в этот раз. И не с этим убийцей. Так им и передайте.
– Если бы я хоть понимал почему…
Ратлидж снова обратил свое внимание на мыс. Прикидывал, скоро ли на них обрушится гроза. И думал, что ждет его в доме. Свет в окнах еще горел.
– Моя вера основана на искуплении грехов. Все могут спастись, потому что в глубине души у каждого есть что-то хорошее. Его только нужно найти и взрастить, – устало сказал Смедли. – Я хочу ему помочь.
– Нет. В нем вы ничего хорошего не найдете. Возвращайтесь в деревню, а с ним я разберусь сам. Вот, возьмите с собой. – Он передал Смедли показания, которые он снял у старухи. – И сохраните их для меня.
– Что здесь у вас?
– Передайте их Харви. Все кончено. Или будет закончено очень скоро.
– Это-то меня и пугает. Как закончено? Оливия не хотела бы, чтобы все закончилось насилием. Как служитель Божий, я попробую достучаться до него, предложить ему утешение и прощение.
Ратлидж, который еле сдерживался и больше всего хотел, чтобы священник поскорее ушел, прорычал:
– Отвечу вам просто. Этот человек убивает, потому что ему нравится убивать. Что бы он вам ни наплел, какие бы причины ни привел, как бы логично и убедительно ни защищался, суть ясна. Он убивал потому, что рассчитывал добиться своей цели! Всякий раз, как ему представлялся удобный случай. Он очень радовался тому, что сам хозяин своей судьбы… Не знаю, что в нем не так, но церковь не изгонит из него злых духов. И вы тоже.
– Нет! Я искренне верю, что в каждом, если постараться, можно найти что-то хорошее.
– Тогда ступайте в церковь и помолитесь хорошенько. Мне сейчас не помешает заступничество… А если хотите помочь по-другому, найдите инспектора Харви и передайте, чтобы выписывал ордер на арест. Но пусть констебль Долиш привезет его кружным путем – на лодке к пляжу. На всякий случай, если он попытается бежать в ту сторону.
– На лодке? Надвигается гроза!
– Знаю. Торопитесь, старина! Времени у нас немного.
Еще не докончив говорить, Ратлидж зашагал прочь.
Смедли стоял в спасительной темноте, окруженный деревьями, а приезжий из Лондона уже вышел из рощи и зашагал по аллее, не скрываясь, не замедляя шага.
Хэмиш хрипло сказал:
«Ну и ладно, будешь бороться и с его мраком, и со своим, но ты человек умный, и ты не выкажешь слабости, ты будешь за собой следить. Пусть слова слетают с его языка, а ты только отвечай ему».
Но Ратлидж его уже не слышал.
У него на глазах в Тревельян-Холле медленно гасли лампы. Вскоре дом погрузился во мрак. Погасли все лампы, кроме одной, в гостиной; ее отблески тускло мерцали в высоких окнах холла.
От раската грома он поежился. Нервы у него были на пределе, чувства обострились до последней степени.
Вспыхнула молния, и на миг ему показалось, что призрак Оливии танцует в окне ее комнаты.
На крыльце Ратлидж остановился, но дверь не открылась ему навстречу. Пришлось доставать ключ, который он носил с собой в кармане.
Из гостиной в холл проникал луч яркого света. Ратлидж невольно зажмурился и остановился, каждый миг ожидая нападения. Когда глаза привыкли к темноте, он направился в гостиную. В тишине его шаги звучали особенно гулко.
В доме было душно, несмотря на высокие потолки и на то, что дверь у него за спиной была открыта.
Ратлидж снова вспомнил фронт; под ногами задрожала земля. Он не знал, успели ли саперы выбраться вовремя – их похоронит заживо в двигающейся земле, как его, грудь раздавит многими тоннами земли, которая высоко вздымается в ночное небо, а потом рушится на них – или на него, – лишая его всего: зрения, слуха, воздуха…
У него в голове ожил Хэмиш и неуверенно окликнул его.
Ратлидж заставил себя вернуться в настоящее, сосредоточиться на свете, а не на тьме.
На пороге гостиной он снова остановился. На столике у камина, под портретом Розамунды, он увидел графин и два стакана. Один из стаканов был наполовину полон. Другой пуст.
Как будто ждал его… они оба оказались правы: и он, и Хэмиш.
Укротив свой гнев усилием воли, он подошел к портрету и посмотрел на него. Глаза видели портрет, а уши прислушивались к звукам дома. Атмосфера сгустилась от напряжения.
А потом на пороге появился Кормак Фицхью.
– Здесь ей место, верно? Жалко, что Сюзанна решила забрать портрет себе.
Как будто Ратлидж пришел по приглашению, а он, Кормак, – хозяин, который развлекает гостя светской беседой перед ужином. Ратлидж развернулся, чтобы посмотреть Кормаку в лицо, и почувствовал, как кровь стынет у него в жилах.
Он не увидел ни гнева, ни напряжения, ни желания убить. Выражение лица Кормака можно было назвать приятным, приветливым. Только ярко-голубые глаза метали молнии.
Отвечая ему, Ратлидж заметил:
– Да. Она – дух дома.
Кормак улыбнулся:
– Вы очень по-ирландски все воспринимаете.
– В самом деле?
Кормак подошел к столу и взял стакан, затем жестом пригласил его:
– Не присоединитесь ко мне?
Ратлидж промолчал, и Кормак беззаботно продолжал:
– Лауданума в нем нет. Так что вы теперь намерены искать нового потрошителя?
– Потрошителем я не занимаюсь. И не занимался никогда… В отличие от Оливии Марлоу.
– Ага! – Кормак поднял стакан и жестом указал на портрет. – Вы не знали ее, как знал я. Оливия была лишь бледной тенью Розамунды!
– У нее… Оливия обладала замечательным талантом.
– Имеете в виду ее стихи? Но талант – вещь преходящая. Слава тоже. Все мы когда-нибудь, к сожалению, умрем. Похоже, человек научился делать все, только не жить вечно. Когда мы достигнем земного бессмертия, мы, наверное, наконец обретем власть Бога.
– Не уверен, что хочу бессмертия. Наверное, это… скучно. Вечная юность была бы куда полезнее.
Кормак рассмеялся; его красивое лицо осветилось изнутри.
– Когда вы предпочли бы жить – сейчас или до четырнадцатого года?
– До. Я не сохранил теплых воспоминаний о войне.
– Да, согласен. Я читал вашу историю болезни – у меня еще сохранились в Лондоне связи с людьми, с которыми я работал во время войны. Кроме того, сейчас за деньги можно достать почти все. Очень интересно! Удивляюсь, что вы выжили. Кстати, вам нечего меня бояться. Я не собираюсь вас выдавать.
«Да уж, – подумал Ратлидж. – Скорее ты убьешь меня».
Вслух он сказал:
– Не важно. Я и не думал, что смогу вечно хранить свои тайны. Если они выплывут на поверхность, уж я придумаю, как распорядиться своей жизнью. – Он понимал, что сейчас откровенно лжет.
– Или покончите с ней? – тихо спросил Кормак, словно прочитав его мысли.
– Можете на это надеяться. Хотите посмотреть, как я уйду?
– Все зависит от того, что вы нашли. – Впервые что-то дрогнуло в его негромком голосе.
Через миг Ратлидж сказал:
– Зачем мне все для вас упрощать? – Пройдя мимо Кормака, он вернулся в холл. К его удивлению, Кормак его выпустил. Но он чувствовал, как его глаза смотрят ему вслед, и понимал, что еще ничего не кончено.
Ратлидж взбежал по лестнице, перескакивая через две ступеньки; Хэмиш напомнил ему, что отсюда свалился Стивен. Ратлидж живо слышал грохот и представил, как Стивен рухнул на пол… Но слов Хэмиша не слышал никто, кроме него. Поднявшись наверх, он взял со стола лампу и затаился, почти растворившись в окружившей его черноте.
Он повернул налево, а не направо, прошел мимо закрытых дверей. Лампа светила оранжевым светом. Керосин нагрелся и приятно согревал ладонь. Ратлидж думал об Оливии и о Николасе. Возвращаются ли из мертвых? Интересный вопрос. Он надеялся, что ответ на него узнает еще нескоро.
Тишину в комнате Стивена можно было ощупать руками. В свете лампы мебель казалась черной и какой-то страшно пустой. Все предметы отбрасывали длинные тени.
